хотела его смерти!.. Вы не верите письму Орлова потому, что не знали Петра. Это был несносный человек, несдержанный и грубый, я нисколько не сомневаюсь, что он спьяну сам затеял драку, которая вот так закончилась…
— Каков бы он ни был, император убит, а убийцы остались безнаказанными.
— По вашему мнению, мне следовало отрубить им головы? В первый месяц царствования окружить свой трон эшафотами и залить его кровью? Даже если бы я поступила так, меня бы все равно подозревали в убийстве мужа, а потом сказали бы, что я убила убийц, чтобы скрыть следы… Я выше этих мерзких домыслов. Пусть подозревают в чем угодно. Достаточно одной трагедии.
Я и так никогда не прощу себе, что не смогла предотвратить ее.
— Люди больше любят себя, чем уважают, поэтому довольно легко и быстро прощают себе любые прегрешения… Вы пожалеете о грубой и неловкой поспешности своих друзей по другой причине — ваш муж не успел обмануть надежды, которые пробудил.
— Эти надежды стоят не больше, чем стоил он сам.
— Надежды — великая сила, ваше величество. Они могут многое. Надежды могут даже воскрешать мертвых.
— Это вздор, граф: мертвые никому не опасны.
— Мертвые могут оказаться опаснее живых. О мертвых не принято говорить дурно, стало быть, они лишены недостатков. Более того — им можно приписать любые достоинства, а они уже просто не в состоянии скомпрометировать себя.
— Уж не хотите ли вы… — с трудом прикрывая гнев сарказмом, сказала Екатерина, — уж не предсказываете ли вы воскресение из мертвых Петра Третьего? И что он будет мне опаснее, чем был?
— Нет, ваше величество, я не занимаюсь предсказаниями. А что касается вас, то не трудно предвидеть — вы убили мужа, чтобы захватить трон, вы убьете еще многих, чтобы его сохранить. Чужими руками, конечно.
— Да как вы смеете?!
— Вы хотели услышать правду? Я вам ее сказал. Люди не говорят правду, рассчитывая на какую-то выгоду, или из страха. Я не ищу выгоды, и мне нечего бояться.
— Вы… вы… Я вас…
Екатерина вскочила, схватила колокольчик и яростно затрясла им.
— Вы напрасно звоните, — сказал Сен-Жермен. — Вас не услышат.
Екатерина продолжала трясти колокольчик, но никто не появлялся. Внезапно смысл сказанного графом дошел до сознания императрицы, ужасная догадка заставила ее побледнеть и попятиться.
— Что… что вы с ними сделали?
— Ничего опасного. Я ожидал, что наша встреча примет такой оборот, и принял меры предосторожности.
Впрочем, вы все равно даже не сможете никому рассказать о нашей беседе, так как поставите себя в смешное положение, а для вас нет ничего страшнее, чем оказаться смешной.
— Что… чего вы хотите? — все более пугаясь и отступая еще далее, пролепетала Екатерина.
— Вы напрасно так пугаетесь, — впервые усмехнулся Сен-Жермен. — Мне совершенно не нужна ваша жизнь, я не собираюсь на нее покушаться. И ничего не хочу. Это вы хотели услышать приятную ложь, а услышали правду.
В том, что она горька, вам некого винить, кроме себя…
Но вы слишком любите себя, чтобы признаться в этом даже себе самой. Я мог бы сделать так, чтобы вы забыли нашу встречу, но не сделаю этого. Пусть воспоминание о ней хотя бы немного умерит ваше безграничное себялюбие и мстительную жестокость. Прощайте, ваше императорское величество.
Сен-Жермен вышел. В кабинете снова зазвенел колокольчик, но сидящий в кресле Шкурин не шелохнулся.
Императрица оттолкнула ее и ушла в опочивальню.
Постель под балдахином была приготовлена, но Екатерине было не до сна. Она прошла в кабинет, села за стол, но тотчас вскочила, заметалась по кабинету — ее душили бешенство и страх. Еще никогда никто не осмеливался так говорить с ней… Даже раньше, когда она была всего-навсего великой княгиней, не в чести и не в милости…
И вдруг теперь, когда она императрица и самодержица всероссийская! Как он посмел? И что он сделал со Шкуриным? Не иначе, как чем-то опоил…
Екатерина звякнула колокольчиком, Шарогородская тут же появилась в дверях — видно, так и стояла все время за дверью, прислушивалась.
— Где моя табакерка? Почему ее никогда нет на месте?
Шарогородская приподняла лист бумаги, свисающий со стола, — табакерка лежала под ним.
— Извольте, ваше величество.
— Сама вижу, — буркнула Екатерина. — Этот скотьина спит?
— Спит, ваше величество.
— Убирайся!
Даже две понюшки подряд не принесли облегчения, не успокоили, и она в смятении и страхе металась по кабинету. Он знал, что делал, этот проклятый граф, знал, что она не может рассказать, выставить себя на осмеяние… И при том смотрел… ах, как он смотрел на нее, негодяй! Будто перед ним не императрица, а…
Мало-помалу страх угасал, слепое бешенство переходило в пронзительную ненависть, смятение и растерянность отступали перед холодным разумом, которого она до сих пор не теряла. Прежде всего нужно трезво во всем разобраться. Кто он такой, этот граф Сен-Жермен, и зачем приходил? Поначалу казался человеком вполне светским, она и поддалась первому порыву, хотела привлечь на свою сторону, обласкать, очаровать — политика делается не только в кабинетах, она делается и в салонах.
Там создаются репутации в глазах света, венчают славой или губят насмешкой. Парижские салоны определяют мнение всей Европы… А бывает ли он в этих салонах?
Да и граф ли он? На лбу у него не написано… Мало ли их, самозваных маркизов, баронов, которые на поверку оказываются обыкновенными проходимцами, мошенниками.
Закрыв за собой дверь, возле которой стояли на часах кавалергарды, Сен-Жермен неторопливо пошел по гулкой пустой анфиладе к выходу из дворца.
Императрица яростно трясла колокольчик, но захлебывающийся, пронзительный звон его опять никто не услышал. Екатерина отшвырнула колокольчик, распахнула дверь в прихожую. Шкурин сидел в кресле, сложив руки на животе и неловко склонив голову набок, глаза его были закрыты… Екатерина подбежала к нему, запрокинула голову… Нет, он не был мертв — лоб был теплым.
Ему стало трудно дышать с запрокинутой головой, императрица явственно услышала негромкий храп. Значит, он просто спал?.. Ах, подлец!.. Екатерина ударила его по щеке раз, другой — Шкурин не проснулся, изо всех сил затрясла его за плечи, он не проснулся. Екатерина бросилась к двери в зал и — остановилась… Она въявь представила, как гвардейцы вытаращат глаза при виде встрепанной, разъяренной императрицы, какие слухи поползут по дворцу, по всей столице, какие догадки и сплетни пойдут о ней и об этом графе, приведенном Шкуриным…
Гнев снова заклокотал в ней, она ударила Шкурина по лицу, дергала его за руки, за плечи, щипала с вывертом — Шкурин не просыпался. Придя в совершенное бешенство, императрица приподняла юбки и стала пинать его, норовя попасть носком туфли в самое чувствительное место — по кости голени. Шкурин страдальчески морщился, вздрагивал и — не просыпался.
Екатерина промахнулась, чтобы сохранить равновесие, выпрямилась и увидела, что в дверях спальной стоит Шарогородская и с ужасом наблюдает, как она избивает Шкурина. Екатерина пристыженно вспыхнула, от этого озлилась еще больше и отхлестала камеристку по щекам.
— Так вы слушите своей императриц? Никого нет на место… Этот скотьина спит, ты бегаешь делать амур с солдаты… Я вас… Вы мне… Я всех вас в крепость…
В Сибирь!
Шарогородская залилась слезами.
— Ваше величество… Матушка-государыня, помилосердствуйте, ваше величество! Я все время
