руками — абсолютно!
Слово «абсолютно», видимо, доставило ему самому большое удовольствие, а малышей даже испугало.
— Абсолютно! — тихо повторяли они. И, вырвавшись из строя, окружили Анатолия: — Можно с подарками? Можно с портфелями?
И, получив согласие, весело запрыгали:
— Завтра, завтра!.. Все с подарками!
Леля незаметно исчезла…
Утром я услышала легкие шажки. Леля шла с покупками: в руках у нее была та же сумка, из нее был виден хлеб, молоко и какой-то белый продолговатый предмет.
Потом она вышла из дому с Мишей, посадила его на травку и, держа перед ним кружку с молоком, тихо ему сказала:
— Я конфетку тебе завтра куплю… Ладно, Мишенька? А? Ладно?
Малыш вертел головой, тянулся к ней мокрыми губами:
— И завтра купишь, и вчера купишь. А я сегодня хочу…
…А вечером состоялся праздник новичков. Анатолий прохаживался перед ними, как настоящий командир. Я заметила, что галстук его был тщательно разглажен, а на груди появились какие-то значки. Гладенькие, отмытые до блеска, румяные, с подарками в руках, новички стояли как вкопанные. И Леля стояла в новом клетчатом платьице, прижимая к груди белый продолговатый предмет. Анатолий вызывал каждого новичка, рассматривал его тетрадки, карандаши, портфели…
— С такими подарками, брат, отличником надо быть! А тетрадочки-то у тебя чистенькие, новенькие! Смотри, чтоб ни пятнышка не было!.. А это что? Краски? Таких красок у меня у самого нет! А портфель-то, портфель!..
Счастливый малыш отходил на свое место. Каждая вещь от похвалы Анатолия приобретала еще большую ценность.
— Семь лет!.. Ведь это все равно что сорок! Взрослый человек! Школьник! Во как учиться надо!.. Я вас до самой школы с барабаном провожу! С треском!
Ребята смеялись.
У Лели Анатолий взял из рук пенал:
— Вот это пенал так пенал!
Он украдкой посмотрел на опущенные руки девочки: у нее больше ничего не было…
— Вот это пенал так пенал! И с крышкой! Будешь отличницей! Обязательно!
Потом он посмотрел подписи на всех подарках: от папы, от тети, от брата, от мамы… А у Лели было написано: «От Лели Колосковой — на память Леле».
Тут Анатолий запнулся. Вскинул вверх брови.
— Как, как? — закричал он, ворочая во все стороны пенал. И, не выдержав, расхохотался: — Да ведь ты же сама Леля Колоскова! Сама!
Леля покраснела, взяла у него из рук пенал и пошла к дому… Ребята смеялись, а она плакала. И сначала шла медленно, потом побежала. Анатолий кинулся за ней, но она скрылась в дверях.
— Анатолий! — крикнула я.
Он поднял голову, подошел к балкону. Он был озадачен, потому что ни разу не видел меня прежде.
— Ей некому дарить, понимаешь?
Он слушал меня, тер ладонью щеку, виноватый и опечаленный. Потом, откинув со лба прядь волос, сказал:
— Я все исправлю! Я не знал!
На другой день к вечеру я услышала у нас в коридоре голос Анатолия. Он пришел ко мне посоветоваться. Сел возле меня на стул, вытащил из кармана небольшой сверточек и осторожно разгладил на коленях батистовый платочек, обвязанный голубым шелком, и красную ленту:
— Сестренка дала…
Я одобрила обе вещи. Анатолий обращался с ними осторожно и неумело. Ленту он навертел на палец и не мог снять ее, а платок, соскользнувший с его колен, нашел под своим ботинком и очень огорчился. Дул на него, тряс за кончик и, свернув в тугую трубочку, наконец спрятал в карман. Потом вздохнул и задумчиво сказал:
— Жаль только, что нет портфеля.
Я показала ему свой:
— Здесь сломан замочек.
— О, я сделаю! — Он схватил портфель с видом знатока, вытащил из кармана перочинный нож, выковырнул замок, вывернул весь портфель наизнанку и заявил мне, что завтра он будет готов, чему я не очень-то поверила, глядя на зияющую дырку вместо замка и растрепанную подкладку.
Но пока он работал, мне доставляло удовольствие смотреть, как, схватив двумя пальцами нижнюю губу, он по-взрослому хмурит брови или, выкручивая замок, посвистывает сквозь зубы. А прядь волос щекочет ему лоб и лезет на глаза… Ушел он очень довольный… А на другой день он забежал на одну минутку, принес блестящий, неузнаваемый портфель, без конца щелкал у меня над ухом новым замком и объяснял, каким сложным составом он помазал кожу, чтобы она блестела.
— Правда, она липнет к рукам и издает запах…
Потом он положил в портфель платок, ленту и ушел.
А вечером, прижавшись щекой к перилам, я не отрываясь смотрела на Лелю: она стояла в строю со своим пеналом.
Анатолий держал в руках портфель:
— Ребята! Вот этот портфель меня просили передать девочке, которая помогает своей бабушке и нянчит братишку, а зовут ее Леля Колоскова! Есть такая?
Леля вспыхнула, растерялась…
— Есть! Есть! — закричали ребята. — Вот она!
Строй сомкнулся, и упирающуюся Лелю вытолкнули на середину круга.
Анатолий торжественно передал ей портфель. Ребята захлопали.
А потом принесли барабан. Начался оглушительный треск, пение, маршировка. И Леля шагала среди других новичков, сияющая и серьезная.
КОЧЕРЫЖКА
Люди возвращались. На маленькой голубой станции, уцелевшей от бомбежек, беспорядочно и суетливо выгружались из вагонов женщины и дети с узлами и авоськами. По обеим сторонам дороги заколоченные домики, глубоко зарывшись в сугробы, ждали своих хозяев. То там то сям вспыхивали в окнах светлячки коптилок, из труб поднимался дым. Дольше всех пустовал домик Марьи Власьевны Самохиной. Забор ее повалился, и только кое-где стояли еще крепко сбитые колья. Над калиткой торчала вверх и билась на ветру сломанная доска. В морозные зимние ночи, проваливаясь в снег, к запушенному крыльцу брел голодный пес, похожий на затравленного волка. Он обходил дом, прислушиваясь к тишине, царившей за большими окнами, тянул носом воздух и, бессильно волоча длинный хвост, укладывался на снежном крыльце. А когда луна бросала на пустой дом светлые желтые круги, пес поднимал морду и выл.
Вой будоражил соседей. Измученные, настрадавшиеся люди, зарываясь головой в подушки, грозились заткнуть эту голодную глотку дубиной. Может быть, и нашелся бы человек, решившийся поднять дубину на поджарое собачье тело, но пес, как бы зная это, остерегался людей, и утром на снегу оставались только следы, тянувшиеся неровной цепочкой вокруг брошенного дома. И лишь один маленький человечек из домика напротив каждый вечер за старым обвалившимся погребом ожидал голодного пса. В растоптанных валенках и старой серой шинельке он тихонько вылезал на крыльцо и смотрел, как в сумерках белеет снег. Потом, прижимаясь к стене, круто заворачивал за угол дома и шел к погребу. Там, присев на корточки, он
