Идет дальше. Постукивает гайка, привязанная на веревочке, о доску. Раз-два! Раз-два!
А здесь и стучать не надо. В этом доме провожают новобранцев. Сторож прильнул к окну. На скамейках чинно сидят парни. Возле каждого две женщины: с одной стороны девушка, с другой — мать. Пиликает гармоника, заунывно поют прощальную девушки, голосят, припав к плечу сыновей, матери.
Идет сторож. Неумолчно и грозно стучит его колотушка, словно хочет разогнать всех воров на земле.
Подошел к бревенчатому дому, укрытому липами и зарослями бузины, зажал гайку в кулак, заглушил колотушку. Окна в доме плотно завешаны белыми занавесками, и весь дом по вечерам звенит музыкой. Музыка диковинная, а до самого сердца добирается, и хочется забросить свою колотушку в заросли бузины и стоять у окна всю ночь и слушать, слушать…
Мария Александровна сидит у старенького пианино. Взяли это пианино напрокат у местного купца. Стояло оно в купеческой гостиной, «к стене примкнуто», немое, беззвучное, служило вместо полки для всяких безделиц, на крышке его красовался тульский самовар.
…Спокойная, ласковая музыка, словно кто-то в тихий вечер поет у немолкнущего ручья, и чудится — ветер осторожно перебирает шероховатые, прямые, как струны, стволы высоких сосен.
Анна Ильинична прислушалась.
— Лунная соната… Мамочка играет для нас, чтобы нам спокойнее работалось, чтобы показать, что она занята и не требует нашего внимания.
Мария Ильинична оторвалась от шифровальной таблицы и вздохнула:
— Всегда для нас, всю жизнь для нас. И ничего для себя. Мне так больно сознавать, что мы не смогли ей обеспечить даже спокойную старость. Чего ей стоило пережить последний арест Володи! В восемьдесят лет ехать за мной сюда, в Вологду, в добровольную ссылку. Чем и когда мы отплатим за ее подвиг?
— Я всегда думаю, что мамочке пришлось в жизни труднее, чем нам, — говорит Анна Ильинична. — Сколько одних дорог в тюрьмы она протоптала. Я как-то подсчитала — она пережила девятнадцать наших арестов. Недаром Володя говорит, что в тюрьме сидеть легче, чем стоять возле тюрьмы. Но будем надеяться, что это было последнее испытание для нее. Скоро кончится твоя ссылка… А Россия уже бурлит…
Большая народная беда разразилась над миром. Идет война. Каждый день, каждый час, каждую минуту кто-то гибнет на этой войне, становятся вдовами жены, сиротеют дети.
В стремительной опасности находился в первые дни войны Владимир Ильич. Война застала его на территории Австро-Венгрии, в деревне Поронино. По ложному доносу он был арестован австрийской полицией как агент царской России. В условиях военного времени ему угрожала смертная казнь.
Сестры решили не говорить об этом матери и крепились изо всех сил, не показывали виду.
Мария Александровна узнала сама из газет…
А вскоре царская Россия предприняла наступление против австро-венгерской армии, и Владимиру Ильичу грозила опасность стать пленником царской армии. Это означало верную гибель…
Но мать выдержала испытание этих двенадцати страшных дней.
Теперь Владимир Ильич в Швейцарии, в безопасности. А сердце матери щемит и болит за всех сыновей, что отправляются каждый день на эту бойню. Против войны восстали все ее дети: и Володя, и Аня, и Митя, и Маняша. Если бы ей было не восемьдесят лет, она, мать, тоже сумела бы сказать свое гневное слово против войны. Но иссякают силы. Годы дают себя знать.
Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать своих дочерей?
А в соседней комнате Анна Ильинична и Мария Ильинична заняты важным делом. Они сидят и свертывают серые листки в маленькие тугие комочки, засовывают их в спичечные коробки. Эти большевистские листовки расскажут рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется эта грабительская война. Газета «Правда» разгромлена царской полицией. Но партия ни на один день, ни на один час не теряет связи с народом. Растет горка коробок на столе. В них слова жгучей правды.
— Это для железнодорожных мастерских, — говорит Мария Ильинична и отодвигает груду коробок в сторону. — Теперь ты готовь для чугунолитейного завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе.
Как хорошо спорится работа под музыку, какую силу и бодрость она вселяет!
…Звучит вступление к «Патетической» сонате Бетховена. Гневный голос человека, уверенного в своей правоте, уверенного в своей силе, пламенеет, крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца.
В мелодию врывается стук, требовательный, грубый… Как хорошо знает мать этот стук в ночи! Он никогда не предвещал ничего хорошего. Свои, товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно.
Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет:
— Уничтожайте что можно, я их задержу.
На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет в гуле гневных голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара.
Мария Александровна откинула крышку пианино… Гул гнева растет и ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб. Руки матери заряжают великой энергией каждую струну. Никогда еще это старое пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно.
Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь.
Пот заливает лицо матери.
Гудит от никогда не переживаемого торжества маленькое пианино, чутко отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее гневом, протестом ее сердца.
Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату.
А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме поют все вещи и стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком лицо, идет открывать дверь.
— Кто там? — спрашивает спокойно, словно только что поднялась с постели.
— Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь.
Мария Александровна откидывает крючок.
Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно в осажденную крепость.
— Почему не отпирали?
— Увлеклась игрой, не слышала вашего стука.
— Нам Марию Ульянову, — потрясает пристав бумагой.
Только на секунду задумалась мать.
— Я Мария Ульянова, — отвечает она, и в голосе слышится еле скрываемая радость.
Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой.
— Паспорт!
— Сию минуту. Сию минуту. — Мария Александровна выдвигает один за другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем.
— Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! — торопит пристав.
— Я прошу с вдовой действительного статского советника обращаться на «вы», — строго предупреждает Мария Александровна.
Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает.
— Гм… да… Мария Ульянова… Восемидесятый год… Вдова действительного статского советника. Это ваша комната?
— Да, я живу в этой комнате.
— А куда ведет вторая дверь?
— Там живут посторонние, — отвечает спокойно Мария Александровна.
— Вы ссыльная Мария Ульянова? — уточняет озадаченный пристав.
— Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке.
— Как бы не так — «добровольной»! — язвит пристав. — По приговору суда за революционную деятельность сослана в Вологду на три года… В «добровольной»… Вот что, госпожа Ульянова, нам с вами возиться некогда. Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно. И какие газеты получаете, и что с самим Лениным в переписке состоите, и что здесь, в Вологде, крамолу сеете и являетесь
