молитве. Его голос производил на него тогда не больше впечатления, чем любой другой красивый голос. А сейчас главным было то, что выражает. Хотелось пасть ниц, зарыться лицом в землю и ни о чем не думать. Вскоре Юсуф увидел, что все поднялись и направились к мечети. Он тоже принял участие в заупокойном богослужении. И, опустив голову, вместе с безмолвствующей процессией в каком-то забытьи дошел до кладбища.
Весь этот день и последующие дни он продолжал пребывать в забытьи. Муаззез, ожидавшая от мужа слов утешения, испугалась его состояния.
- Юсуф, приди же в себя! Если ты будешь так вести себя, что станет с нами?
Лишь услышав это невольно вырвавшееся предостережение, Юсуф немного очнулся. Теперь он один в жизни. Вернее, один обязан заботиться еще о двух людях. Опереться больше не на кого.
Отныне он уже не мог раздумывать: «Как мне устроить свою жизнь? Достойно ли меня это дело или нет?» Он знал, что его жизнь должна будет подчиниться предъявленным ей требованиям. Собственно, так было и раньше. Но тогда он считал, что в любой день может изменить свою жизнь, и это придавало ему смелость и уверенность.
Теперь он почувствовал, что уверенность эта испаряется, что неведомое будущее простирается перед ним, как пропасть, и вынужден был покориться своей судьбе. Но где-то в глубине души все еще жила надежда, что покорность эта временная, в один прекрасный день снова появится возможность поступать так, как он желает. И эта смутная надежда не позволяла ему поверить в то, что пыльная комната, куда он снова стал ходить через несколько дней после смерти отца, - отныне его последнее и постоянное прибежище.
Недели три все шло по-прежнему. Юсуф, увидев, какой мучительной может быть жизнь, старался особенно не задумываться над будущим. По вечерам, вернувшись домой, он умывался, садился на тахту и смотрел, как Муаззез собирает на стол. Молодая женщина, вдруг разом потерявшая всю свою веселость и жизнерадостность, избегала оставаться с мужем наедине. Стоило им встретиться взглядом, как они сразу вспоминали о несчастье, и у обоих на глаза наворачивались слезы. Шахенде, всегда хмурая, заплаканная, подойдя к столу, делала несколько глотков, тут же удалялась в свою комнату и принималась стонать: «Ох, горе, горе!» Она была совершенно разбита и подавлена. За день она обходила по крайней мере пять-шесть соседок. Каждой гостье, являвшейся в дом, каждой соседке, у которой она бывала, Шахенде со слов Муаззез описывала смерть Саляхаттина-бея. С каждым разом этот рассказ обрастал все новыми подробностями, и каждый раз соседки и гостьи все громче голосили вместе с ней.
Любая женщина, потерявшая близкого человека, считала для себя обязательным соблюдение такой церемонии. Соседки также были на этот счет очень внимательны. Они замечали малейшее упущение в церемонии оплакивания покойного и никогда не пренебрегали возможностью принять деятельное участие в ее горе.
Вот почему Шахенде, возвращаясь домой поздно, усталая, измученная, после соседских угощений, ничего не ела и своей неслабеющей скорбью подавала достойный пример верности.
Муаззез, чтобы не огорчать Юсуфа, старалась сдерживать себя. Теперь она еще больше дорожила своим мужем, во многих привычках и повадках которого она узнавала отца. Но днем, когда ни Юсуфа, ни матери не было дома, она позволяла себе немного отвести душу и, вынув из шкафа сложенную в узел одежду Саляхаттина-бея, припадала к ней лицом и заливалась Слезами. Вечером, сидя у окна, она, услышав шаги случайного прохожего, вскакивала, ожидая, что вот сейчас раздастся стук и войдет отец. Она не верила в его смерть. Не верила, что он больше никогда не постучит в дверь, не попросит ее набрать воды из колонки для умывания, никогда больше не будет ходить по дому, седой, в длинном ночном халате. Он должен когда-нибудь снова прийти. Непременно должен.
Когда же раздавался стук в дверь и входил Юсуф, ее сердце сжималось от разочарования и радости, а на лице появлялась жалкая улыбка.
Они хорошо понимали друг друга и не хотели говорить об отце, проливать о нем слезы, слыша стоны Шахенде. Но, как только взгляд их падал в угол, где каждый вечер после ужина сидел и перелистывал свои книги Саляхаттин-бей, оба опускали голову и подолгу молчали.
Оказывается, Саляхаттин-бей, считавший себя в свои сорок шесть лет стариком, наполнял собою весь дом. Четырехкомнатный дом опустел. Служанка Эсма все еще не возвращалась от снохи, да и вряд ли вернется. И семья, в которой оставалось теперь три человека, казалось, занимала лишь угол в одной из комнат, а весь остальной дом был пуст. Нет, не пуст, а заполнен тенью умершего.
Шахенде и раньше если не бранилась, то молчала. Муаззез никогда не решалась первой вступить в разговор, а Юсуф от природы был несловоохотлив. В этом доме говорил, шутил, задавал вопросы и даже пусть в трех-четырех словах, но все же рассказывал новости один Саляхаттин-бей. Когда его не стало, на обитателей дома напала растерянность. Вертелось, вертелось мельничное колесо и вдруг остановилось. Тихо стало, а в ушах все еще гул стоит.
Вряд ли такие люди, как Муаззез и Юсуф, смогли бы быстро пережить свое горе, но последовавшие события не дали им замкнуться в своем горе.
VII
После смерти каймакама недели две его обязанности исполнял старший чиновник управы - начальник отдела купчих крепостей. Потом прибыл новый каймакам, довольно молодой человек по имени Иззет-бей. Не успел он вступить в должность, как созвал в управе именитых граждан города. Страна, - сказал он на собрании, - переживает трудные дни. Можно ожидать, что не сегодня завтра броненосцы врага войдут в Эдремит-ский залив и даже станут обстреливать город. Чтобы понять всю серьезность положения, эдремитцы не должны дожидаться этой минуты, а уже сейчас объединиться с властями, и так далее.
Среди тех, кого вызвали в управу, были все богатые люди округи. К ним и адресовал новый каймакам свою речь. Считая себя здесь самым важным человеком, во время беседы он даже не взглянул ни на председателя суда, ни на муфтия (
Когда в городе стало известно, что на вторую ночь после прибытия каймакам пьянствовал с несколькими местными богачами в кофейне «Чынарлы», видавшие виды чиновники определили:
- По повадке видно: прислали в Эдремит лихоимца. Пока карман не набьет, не уедет.
Но Иззет-бей не очень походил на любителя набивать карманы. Он был слишком щедр и падок до развлечений. Поскольку самым главным делом в этом маленьком городке стало теперь следить за новым каймакамом, то сведения о его интимной жизни и поведении в малейших подробностях передавались из уст в уста и комментировались на тысячу ладов.
Юсуф увидел нового каймакама в первые же дни после его прибытия в город. Он сидел за своим столом, вертя в руке камышовое перо, как вдруг дверь распахнулась и появилась вначале голова, а потом хилое тело Иззет-бея.
Волосы у него были грязно-рыжие, усы и брови чуть потемнее. С виду ему было лет тридцать пять. Его тусклые голубые глазки так и бегали по сторонам, и свои слова он подкреплял пояснительными жестами длинных худых рук. Он спросил каждого, как его зовут, потом подошел к Юсуфу и оперся руками о стол.
- Ты что делаешь?
- Секретарствую, эфенди.
- Дорогой мой, я не о должности спрашиваю, а чем ты занимаешься.
- Делаю все, что поручат, - замявшись, ответил Юсуф.
