Она села на мокрую скамейку. Я - рядом.
- Глядя на эти растения, я задумываюсь и о себе, - продолжала она, смахивая капли дождя. - Может быть, мои далекие предки жили в тех же краях, что и эти диковинные цветы и деревья. И нас тоже разбросала судьба по свету, как эти растения. Но вас это вряд ли интересует. Сказать откровенно, и меня это не так уж сильно занимает. Просто я люблю поразмышлять, а тут, несомненно, есть повод для размышлений. Понимаете ли, я живу не столько в реальном мире, сколько в воображаемом. Жизнь представляется мне лишь мрачным сном. Вы, должно быть, смотрите с презрением на мою работу в «Атлантике», она меня вовсе не тяготит. Временами даже забавляет. Но, честно говоря, у меня нет другого выхода. Я должна заботиться о своей матери, а на выручку от двух-трех картин прожить невозможно… Вы тоже рисовали? ,
- Да, немного…
- Почему же вы бросили?
- Понял, что у меня нет способностей!
- Уверена, что вы ошибаетесь. Когда я встретила вас на выставке, я сразу поняла, что вы очень любите живопись. Достаточно было взглянуть на ваше лицо. Скажите лучше, что вам не хватает смелости. Мужчине не пристало быть таким малодушным. Говорю это для вашего же блага. А вот мне смелости не занимать. Мне очень нравится передавать в картинах свои суждения о людях. В этом, возможно, я добилась некоторых успехов. Но и это пустое занятие. Те, кого я презираю, не поймут моих намерений, а тех, кто способен понять… их слишком мало. Вот и получается, что живопись, как и все другие виды искусства, не находит никакого отклика даже в тех, к кому она обращена. И все-таки это единственное дело, к которому я отношусь с полной серьезностью. Не хочу только, чтобы живопись была единственным источником моего существования. Ибо тогда я вынуждена буду делать не то, что хочу, а то, что от меня потребуют другие. На это я никогда не пойду. Лучше уж на панель. Тела своего мне не жаль… Вот так-то, мой милый друг, - воскликнула она, по-свойски хлопнув меня по колену. - В сущности, моя работа мало отличается от подобного занятия… Вы, наверное, видели, как вчера пьяный поцеловал меня в спину? А почему бы ему и не поцеловать? У него на то полное право! Он платит деньги. А спина, говорят, у меня красивая. Может быть, и вы хотите меня поцеловать? Есть ли у вас деньги?
Я словно проглотил язык, только растерянно моргал и покусывал губы. Мария глядела на меня, сдвинув брови, - лицо ее побелело как мел.
- Не смейте меня жалеть, Раиф! - вскричала она. - Стоит только мне почувствовать, что вы меня жалеете, - и конец нашим встречам.
Заметив мой растерянный и, вероятно, жалкий вид, Мария положила мне руку на плечо.
- Не обижайтесь! - сказала она. - Я считаю, что мы должны открыто высказаться обо всем, что может помешать нашей дружбе. Недомолвки здесь только вредны. Если в конце концов обнаружится, что мы плохо понимаем друг друга, невелика беда, расстанемся. Согласитесь, все мы обречены на одиночество. Всякая близость обманчива. Ведь даже в самых близких отношениях есть непреодолимая граница. Лишний раз убедившись в этом, люди расходятся еще более разочарованными, чем прежде. Избежать этого разочарования они смогут, только хорошо зная предел возможного и не смешивая своих мечтаний с действительностью. Главное - принимать все таким, как оно есть. Это единственное, что может предотвратить крушение всех наших надежд… Мы все заслуживаем сострадания, но если мы и вправе кого-нибудь жалеть, то только самих себя. Жалеть же других - значит выказывать чувство превосходства… Ну что ж, пойдемте…
Мы поднялись, стряхнули с плащей дождевые капли и пошли обратно. Мокрый песок глухо поскрипывал под ногами.
На улицах заметно потемнело, но фонари еще не зажглись. Возвращались мы тем же путем, каким пришли. Я держал ее под руку. Мне было одновременно и радостно и тревожно. Радовался я тому, что наши чувства и мысли так схожи, что мы так близки друг другу. Но между нами было одно отличие: она старалась смотреть на реальную жизнь без каких-либо иллюзий, ни в чем себя не обманывая. Мне же внутренний голос нашептывал, что стремление видеть человека, каким он есть, может только помешать сближению.
Я люблю правду, но не настолько, чтобы позволить ей стать преградой между нами. Человеческая справедливость требует, чтобы мы пренебрегли мелочами ради объединяющего нас духовного начала, принесли в жертву мелкие истины ради истины высокой и важной.
Так, несомненно, считает и эта женщина, испытавшая немало горьких разочарований и подвергшаяся разъедающему влиянию среды. Не потому ли она судит обо всем так строго и нелицеприятно? Она вынуждена жить среди людей, ей ненавистных, обязана даже улыбаться им. Это тяготит ее, делает недоверчивой и подозрительной. Другое дело - я. Всю жизнь я провел в стороне от людей, они не причиняли мне особых беспокойств, - поэтому и не питаю к ним неприязни. Угнетает меня только чувство одиночества; чтобы избавиться от этого чувства, я готов закрыть глаза на некоторые недостатки в человеке, мне близком. Мы незаметно очутились в центре города. Здесь было светло и многолюдно. С грустным видом Мария думала о чем-то своем.
- Вы расстроены? - робко спросил я ее.
- Нет! - ответила она. - У меня нет никаких причин расстраиваться. Напротив, я довольна сегодняшней прогулкой. Очень довольна…
Но по ее лицу я понял, что это не совсем так. Ее глаза были как бы обращены вглубь, а в улыбке ощущалась настораживающая отчужденность.
- Я не хочу возвращаться домой! - произнесла она вдруг решительно. - Давайте вместе поужинаем. До начала моей работы еще много времени.
Это предложение меня взволновало, но я тотчас же постарался взять себя в руки. Мы зашли в большой полупустой ресторан где-то в западном районе Берлина. В углу оркестр из женщин в национальных баварских нарядах шумно играл популярные мелодии. Мы заняли крайний столик, заказали ужин с вином.
Грустное настроение моей спутницы постепенно передалось и мне. Безотчетная тоска сдавила мне сердце. Заметив, что я помрачнел, Мария попыталась меня подбодрить.
- Ну, что вы нос повесили? - улыбаясь, спросила она, хлопнув меня по руке. - Мужчина, который в первый раз ужинает с молодой красивой женщиной, должен быть веселее и разговорчивее.
Чувствовалось, однако, что Мария сама, хотя и старается шутить, настроена не на веселый лад. Она рассеянно обвела глазами зал, отпила из бокала вина и, посмотрев на меня, вдруг произнесла:
- Ну, что я могу с собой поделать? Другой мне, наверное, уже не стать.
Я лишь смутно догадывался, что она хочет сказать. Вполне возможно, ее мучили те же чувства, что и меня, однако во мне не было полной уверенности.
Взгляд ее подолгу задерживался на всем, что она видела вокруг, и по ее бледному, цвета жемчуга, лицу пробегали едва уловимые тени.
- Не сердитесь на меня!.. - произнесла она дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая волнение. - Я хочу поговорить с вами откровенно, чтобы вы не обольщали себя тщетными надеждами!.. Только не обижайтесь… Вчера я подошла к вам первая… Сама попросила, чтобы вы проводили меня домой… Предложила сегодня прогуляться… Вместе поужинать… Вы вправе считать меня навязчивой… Но я вас не люблю… Я раздумываю об этом со вчерашнего дня… Я вас не люблю… Ну, что я могу с собой поделать? Вы очень милы, симпатичны, возможно, у вас есть качества, которых лишены другие мужчины. Не буду отрицать, мне приятно с вами разговаривать, спорить, а иногда и ссориться, чтобы потом мириться… Но ведь это еще не любовь? Вы, наверное, удивляетесь, для чего я это говорю… Только для того, чтобы вы не ожидали от меня большего, чем я могу дать, - и не обижались на меня… Лучше я скажу вам обо всем прямо, чтобы вы не обвиняли меня потом, что я с вами лицемерила. Как бы вы ни отличались от других мужчин - вы все-таки мужчина. А все мужчины, которых я знала, покидали меня в досаде и гневе, когда убеждались, что я их не люблю и не смогу полюбить. Ну что ж! Как говорится, вольному воля. Но почему они считали меня виноватой? Потому только, что я не оправдала их надежд. Но ведь я же им ничего не обещала! Справедливо ли валить всю вину на меня? Я не хочу, чтобы и вы плохо обо мне думали. Можете считать, что это очко в вашу пользу.
Я был поражен. Но, стараясь сохранить спокойствие, робко возразил:
