бомжи и другие, естественно обретаться в безвременье вокзального тупика.
Правда, безвременье это было все же не абсолютным. Так, проходя под часами, висевшими рядом с табло, он всякий раз находил их минутную стрелку в другом положении. Стоило Игорю остановиться, вставала и стрелка, но, если он продолжал движение, часы, пусть и с видимой неохотой, оживали тоже. Значит, хождение его не было бесполезным – Нефедов не только себя таскал по ночному вокзалу, но, действуя в роли маятника, заставлял идти время. Он не сдался часам на милость, не осел кулем, не заснул где-нибудь в грязном углу. Превозмогая похмельную, свинцом огрузившую его усталость, Игорь мужественно приближал наступление утра.
Он верил в то, что рассвет наступит, и оказался прав. Зарю Нефедов встречал, стоя уже на своей, только что объявленной платформе. Еще порожними оставались пути, но их уже можно было проследить глазом – дотуда, где, сплетясь в пучок, рельсы сверкали и брызгали магниевыми искрами, запаленные восходящим солнцем. Еще на шпалах попрыгивали самоуверенные вороны, но они уже что-то чувствовали своими лапками. Приложись они к рельсу, то услышали бы постукивание и протяжный железный скрежет. Дорога давала знать об очередном своем пробуждении.
Часть пятая
1
«Риелтор Харламов – жулик». Слово «жулик» в этой фразе стояло первым, потому что электричка прочитывала ее с конца. Дальше был телефон какой-то Светы, предлагавшей желающим интимные услуги, а за ним уже следовали призывы к свержению государственного строя. Бетонные придорожные ограждения, быки мостовых переходов и нескончаемые слепые стены депо давали простор проявлениям гласности. Однако чем дальше от Москвы, тем более краткими и ненормативными делались настенные высказывания. Да и стен самих, годившихся для письма, с каждым километром оставалось меньше.
А спустя полчаса о риелторе Харламове истаяла даже память. Все уже было в прошлом: гражданские страсти и муторная толкотня на городских стыках. Электричка посвистывала; она летела, едва касаясь колесами полотна, а за окнами ее слева и справа вращались будто две веселые карусели. Вот проехала дачница на задастой лошадке, вот речка сверкнула, вот целой грибницей высыпали домики с одинаковыми красными крышами, мокрыми от утренней росы.
Слева и справа от дороги пробуждались селенья. На луга, впереди своих пастырей, поторапливалась скотина. На станционных платформах топтался отхожий люд, а где имелись вокзальчики, там придорожные лавки поднимали ставни. В их названиях веяло уже уездом: «Колбасный рай», «Женский каприз» и, без затей, «Супермаркет».
Миновав пятьдесят восьмой километр, электричка плавно повернула на восток. Ландшафт за окнами мало-помалу становился рельефнее; приподнялись, округлились поля, леса опушили взгорки; все окрестные земли будто бы кто-то взбил, как для мягкости взбивают перину. Пологие выпуклости сменялись уютными ложбинами; местность, казалось, сама делала человеку приглашение – осесть здесь, устроить свои обиталища. И человек, конечно, благодарен был ей за любезность. Вот блеснул за деревьями церковный крест; вот показалась труба завода. Скоро виды природы сменились видами сплошных обиталищ; леса отступили, и от местности остался только один рельеф.
Впрочем, город как таковой тоже выглядел живописно. Часть его залегала в речной долине, через которую был переброшен железнодорожный мост. Проходящие по мосту поезда словно парили в воздухе, и пассажиры их сверху могли наблюдать, как устроена внизу жизнь. Пойменная земля была расчерчена на огороды, а на свободных пространствах семействами паслись козы. Берегом, повторяя извивы речки, пролегало шоссе, по которому, следуя уже его извивам, сновали разноцветные автомобили. Они перебегали между двумя половинами города, разделенного надвое железной дорогой. В правой, патриархальной части главенствовал монастырский собор; в левой, индустриальной – завод со своими трубами. Дома на соборной стороне были старенькие, небольшие, а на заводской, соответственно, многоэтажные и относительно новые. Однако на обеих половинах улицы города были равно зелены и с высоты моста выглядели опрятней и чище, нежели на самом деле.
При появлении этой панорамы в окнах, а главное, когда мост загрохотал под колесами электрички, некоторые из пассажиров подхватились с мест. То же самое должен был сделать Нефедов, но увы – он панорамы не видел и даже не почуял под собой моста. Игорь так хорошо уснул, что проехал наш город и несколько последующих станций…
– Очнись, касатик, у тобе книжка выпала!
Бабушка, назвавшая его касатиком, везла корзинку куриных яичек. На Игоря пахнуло силосом. Взглянув на яйца, а потом в окно, он понял, что проскочил изрядно.
2
Всем известно, что реки не текут вспять и что время движется лишь в одну сторону. Но железная дорога опровергает философские постулаты. Поезда ее ходят туда и сюда, из тупика в тупик, и в этом ее устройстве есть что-то сверх философии. А иначе что делал бы сейчас Нефедов? Он бы поплелся назад пешком, падая от усталости, изнывая от жажды и голода, а по ночам бы он грелся, лист за листом сжигая бесценную почечуевскую рукопись. К счастью, все поправимо, покуда в стране существует двустороннее железнодорожное движение.
Крепко себя обругав, Нефедов вышел на полустанке, пахнущем теми же бабушкиными яйцами, и, прыгая через рельсы, перебрался на противоположную платформу. Там плюхнулся он на лавочку и опять задремал.
Оказия, случившаяся с Игорем, была не из ряда вон. Проспать свою станцию – это многим у нас доводилось, но все же, кто раньше, кто позже, все возвращались в свой город. Вернулся, конечно же, и Нефедов. Правда, расставшись с железной дорогой, Игорь снова попал в зону действия рутинных философских законов. Пока путешествовал он в глубинку, в речке, что под мостом, утекло некоторое количество воды. Город предстал Нефедову уже не таким умытым и свежим, каким он был ранним утром. С цветочных клумб испарилась роса, а неработающие обыватели в большинстве своем успели опохмелиться. Улицы были немноголюдны, потому что жители давно разошлись по местам своих ежедневных занятий. Рыжим дымом курился завод; монастырь отбивал часы; в садах щебетали дети. Это была картина сдержанной будничной гармонии, нарушал которую только сам Нефедов, выпавший из расписания жизни. Еще недавно он органично смотрелся среди московской вокзальной шушеры, а сейчас в родном городе чувствовал себя чужаком. На него оглядывались даже уличные собаки, но он всего больше опасался встретить кого-нибудь из сослуживцев. И все же в душе Игорь чувствовал облегчение. Ведь это был его последний бросок… ну, предпоследний перед броском в кровать. И с ним была рукопись «Провозвестия» – его, как он верил, спасение и оправдание.
По счастью, никто из знакомых Нефедову не повстречался, кроме соседского кота Дизеля. Припозднившись тоже из своих ночных странствий, кот сидел на крыльце у подъездной двери. Он ждал человека, заслуживающего доверия, чтобы с ним вместе войти в подъезд. Но Игорь доверия у кота не вызвал, – метнув пронзительный взгляд, Дизель вдруг прижал уши и шмыгнул с крыльца в палисадник. «Не узнал…» – усмехнулся печально Нефедов.
Но в следующую минуту он уже про кота не помнил. Теперь его мысль сосредоточилась вся на том, как пережить ему встречу с Надей. Отпирая квартирную дверь, Игорь слышал биение своего пульса. Уши и щеки его горели, словно в предвкушении пощечин…
Но он позабыл о времени. В этот час ни Нади, ни Кати дома уже, разумеется, не было. Квартира встретила его остаточными ароматами жареной ветчины, духов и валериановых капель. Одна ушла на работу, другая в школу, – судя по всему, они тут не пали духом и стойко переносили отсутствие отца и мужа.
На полке в передней он нашел свой мобильник. «Неотвеченных – 8» – высветилось на дисплее. «Будет тебе на орехи…» – подумалось Игорю. Впрочем, время раскаяния еще для него еще не пришло. Прежде Нефедову надо было хорошенько выспаться.
3
Снились ему чьи-то похороны, возможно, что его собственные, но печали Нефедов почему-то не чувствовал. Его только раздражал сопутствующий процедуре надоедливый запах валерианки. «От вашего успокоительного одно беспокойство!» – сыронизировал он и так рассмеялся собственной шутке, что даже
