Только теперь, оставшись одна, она почувствовала, как устала. Постояв немного в раздумье, Надя погасила в передней свет и вернулась на кухню. Походка ее была далеко не такой легкой, как у дочери.
День в музее
– Ах, Наденька, вы буквально расцвели!
– Разве? – Надя улыбается, розовея от удовольствия.
– Не сочтите за комплимент. Вы пришли к нам совсем еще девочкой, но теперь, когда стали матерью… Вы… вас хочется писать!
– Дело не в одном материнстве, – перебивает Питерского Кронфельд. – Человек цветет оттого, что получил квартиру.
Он сидит в старинном креслице, позаимствованном из экспозиции, и оно ему очень идет. В этом креслице да со своими бакенбардами Кронфельд в профиль напоминает слегка постаревшего Пушкина – каким Александр Сергеевич стал бы к пятидесяти годам, если бы не его дуэль.
Питерский оглаживает бородку:
– Возможно, коллега, возможно. Однако главное украшение современной женщины – это диплом. Он у вас синенький или красный, Надя?
Массовый отдел почечуевского музея с присоединившимся Питерским обмывает одновременно Надино возвращение из декретного отпуска, получение квартиры и окончание института. Заведующий «мемором» расточает комплименты и даже принес собственные полбутылки коньяка. Все это, конечно, неспроста. Питерский давно сманивает Наденьку к себе в отдел – он хочет, чтобы она делала научную карьеру под его чутким руководством. Однако старания его напрасны; руководитель у нее уже есть – это Кронфельд. Кроме того, Надя не спешит переходить из экскурсоводов в научники, потому что ей нравится работать с посетителями. Вообще, Наде нравится нравиться, а в мемориальном отделе, если не считать Питерского, коллектив сугубо женский.
– За нашу Надежду!
Все опять выпивают, не замечая выросшую в дверях фигуру администратора Лидии Ефимовны. Вид у нее по обыкновению сердитый.
– Что ж это делается? – грозно спрашивает администраторша. – Второй раз прихожу!
Ее обязанности состоят в том, чтобы из посетителей-одиночек формировать группы и распределять их между экскурсоводами. Должность, казалось бы, не очень важная, но Лидию Ефимовну побаиваются даже начальники отделов.
Кронфельд выразительно смотрит на Шерстяного:
– Ваш выход, сударь.
– Только не этот! – машет руками администраторша. – У него рожа красная.
Щеки у Шерстяного и впрямь разрумянились от шампанского, но дело не только в этом. Всем известно, что он и в трезвом виде экскурсовод никудышный. Его основной род деятельности – фарцовка, а в массовом отделе он работает по протекции своего дяди Питерского. Группы Шерстяному доверяют только самые непритязательные – каких-нибудь колхозников-оленеводов, не понимающих по-русски.
Кронфельд пожимает плечами, барабанит пальцами по столу. Послать работать виновницу торжества ему неудобно. Конечно, будь здесь Живодаров, вопрос был бы решен, но он, как и прочие сотрудники- москвичи, явится хорошо если к обеду. Не идти же на группу самому Кронфельду…
– А что – я проведу, пожалуй, – неожиданно говорит Надя.
Не слушая протестов, она без видимого сожаленья покидает застолье и выпархивает из отдела. Вмиг позабыв все ненужное, свежая, улыбающаяся, Наденька спешит осчастливить первых своих сегодняшних посетителей.
Однако дело это совсем не простое. Музейные посетители – люди невежественные, но довольно капризные. Что организованные, доставляемые автобусами из подмосковных здравниц, что одиночки, прибывающие в Почечуево самостоятельно, – все они здесь бывают разочарованы отсутствием пива, а потому в качестве компенсации требуют наилучшего обслуживания хотя бы по культурной части.
– Прут и прут… чисто за колбасой! И чего они тут не видали?.. – вполголоса ругается Лидия Ефимовна.
За забором у входа в музей толпится человек двадцать – тридцать одиночек. В ногах у многих хнычут привезенные с собой дети. Посетители успели сами, без помощи администратора объединиться в группу и теперь выражают коллективный протест. Слышатся возгласы:
– Безобразие!.. У нас уплочено!.. Полчаса под забором ждем!..
Лидия Ефимовна не пасует и старается держать ситуацию под контролем. Зычным кондукторским голосом она кричит, покрывая гомон посетителей:
– Тихо, граждане! Здесь вам культурный объект, а не что-либо!
Завидев приближающуюся Надю, она отворяет наконец скрипучую калитку:
– Ну вот, а вы шумели. Кто обилеченный, проходите.
Продолжая недовольно роптать, посетители вваливаются на территорию музея.
– Спокойно, граждане, имейте совесть! – сдерживает их администраторша. – Видите девушку? Сейчас вы все будете довольны.
Лидия Ефимовна знает, что говорит. Едва только Надя выходит на первый план, как посетители затихают, словно по волшебству. Первые мгновенья знакомства их с экскурсоводом проходят в безмолвном восхищенном лицезрении. В наступившей удивительной тишине слышно только, как просится сикать чье-то неразумное дитя, но и оно, получив затрещину, умолкает. Это дежурное чудо случается всякий раз, когда Надя выходит на группу, и, в сущности, не стоит ей никаких усилий.
Пока группа любуются ею, Надя изучает группу. Время, однако, установить словесный контакт. Наденька представляется. Голос ее, мелодичный, свежий, вполне гармонирует с внешностью.
– Очень приятно… – блеют в ответ из группы.
– Мне тоже приятно, – говорит Надя, – приятно приветствовать вас в музее-усадьбе великого русского писателя Почечуева, культурно значимом и в то же время красивейшем уголке Подмосковья.
Посетители завороженно кивают – и будут кивать так еще полтора часа. Кивает даже Лидия Ефимовна, которая, пятясь, отходит в сторонку.
Надя ведет свою группу аллеей между старых кряжистых лип. На ней штапелевый, собственного пошива сарафан, сзади весьма открытый. Чувствуя взгляды посетителей, она поводит лопатками, как от легкой щекотки. Дорожка, посыпанная мелким желтоватым щебнем, приятно хрустит под ногами…
Поляна перед Главным усадебным домом зеленеет ухоженной травкой и красиво обрамлена цветочными клумбами. Посреди нее высится огромное дерево – дуб, рассевшийся пополам от удара молнии. Неохватный ствол его внизу обнесен свежевыкрашенной голубой оградкой. Здесь Надя оборачивается лицом к группе.
– Подтягивайтесь, товарищи! – говорит она. – Прошу обратить внимание на это дерево. Это знаменитый почечуевский дуб. Под ним классик сиживал в часы раздумий. «Об утреннюю пору и на вечерней заре люблю я побыть с ним наедине. Сюда же, зная эту мою слабость, приходят ко мне, несут свои чаянья деревенские крестьяне. Выслушивая их, я думаю: мы с народом как этот дуб – едины корнями, но разбиты надвое силою исторических судеб. Срастемся ли мы когда-нибудь?..» Так писал Почечуев об этом дереве. Оно относится к распространенному в средней полосе подвиду дуб черешчатый.
Пока она говорит, ребенок, хотевший сикать, ныряет под оградку и пробирается в расселину мемориального дуба. С благословения своей мамаши он справляет там малую нужду.
Экскурсия продолжается.
– Теперь, товарищи, – говорит Надя, – мы приступаем к осмотру нашего основного объекта. Это дом, в котором писатель жил и творил в летнее время года.
Она ведет посетителей в Главный дом, и опять им открывается вид ее прелестной спины. Еще неизвестно, что в этом музее является основным объектом. Что касается дома, то он, по правде говоря, представляет собой типичное помещичье жилище, в свое время распространенное в средней полосе чаще, чем дубы черешчатые. Великий Почечуев ведь был простым помещиком – не считая раздумий у дуба и литературных занятий, он жил нормальной помещичьей жизнью.
Наденька даже думает (хотя и не говорит об этом посетителям), что при Почечуеве жизнь в его доме была намного скучней, чем сейчас. Только эта сегодняшняя интересная жизнь спрятана от чужих глаз.
