командиром и комиссаром.
— Ну, Василий Иванович, доволен своим военкомом? — в упор, без всякой дипломатической подготовки спрашивает Фрунзе. — Дали тебе из наших, из ивановцев. Но... городской, студент.
Чапаев с лукавой усмешкой смотрит на Фурманова: «Чувствуй, мол, кто спрашивает. Скажу, что недоволен, и Фрунзе посчитается с Чапаевым». Улыбается и Фурманов. Но улыбка спокойная, ясная. В ней: «Не соврешь, Василий Иванович, я тебя знаю».
Чапаев затягивает с ответом.
— Сказать по совести, Михаил Васильевич?
Пауза и та же хитроватая усмешка, потом обрывисто:
— Доволен. Главное, избавил меня от разных соглядатаев. А то, бывало, придут, вынюхивают, высматривают: «Это что? Да почему? Почему у вас того нет? Да отчего почему не ведется?» И все больше по части политики. Пришлют мне людей, а над ними бойцы смеются. Нашего положения не понимают, а вмешиваются. А насчет боев — ну совсем жидкий народ: чуть пошагал — мозоль у него, подводу ему подавай... Да еще писать начнет о настроениях разных, а к тебе: «Давай объяснения». Вконец извели...
— Так ведь не писал же, — возражает Фурманов.
— Ну и не писал, — смеется Чапаев. — Что бумагу переводить!.. А сейчас чуть что: «Пожалуйте к военкому», и вся недолга... Ребята с ним приехали тоже хорошие. Что еще сказать? Нашим делом военком интересуется, хотя иной раз и чересчур: не спец же он. Опять и посоветоваться можно...
— А в боях какой?
На Чапаева этот простой, казалось бы, вопрос подействовал как звук пролетевшей пули. Он на секунду остановился и пристально взглянул на Фрунзе.
— А почему вы спрашиваете, Михаил Васильевич? Значит, и вам подметные письма были? Дошло- таки. Поссорить нас хотят. Про меня одно пишут, про военкома другое. Меня насчет коммунистов обвиняют, а военкома, что, мол, не боевой. Так, глупости все. Разговора не стоит.
— Говори прямо, Василий Иванович, сработались?
— Как вам сказать? — задумался уже всерьез Чапаев, словно мысленно пробегая свои взаимоотношения с Фурмановым. — Спорим. И часто спорим. И поругались бы, если бы у него характер был, как у меня. А так до ругани не доходит. Договариваемся. Он ведь какую политику взял: вот поспорим, раскипячусь я, уйду. Он сам об этом, из-за чего спор был, потом ни за что не начнет. Ждет. Потом опять говорим обо всем. А о том, на чем не сошлись, молчит. Я не выдержу, начну, он ко мне: «Ежели сам начал, так не горячись, а выслушай». Что ты с ним будешь делать! Слушаешь... Чем еще интересуетесь? Бойцы его признали. Вот, к примеру, сейчас все под Уфой возится. Я, пожалуй, его бы там и начальником боевого участка назначил, да не подчинен он мне...
Потом началась обсуждение боевой обстановки.
Головы склонились над картой. Докладывал сам Чапаев. Временами красота предстоящей операции как бы захватывала его и он обращался к Фурманову, Фрунзе был судьей. А Фурманов — свой товарищ...
Временами Василий Иванович прерывал свой доклад и обращался к командующему, словно ожидая оценки.
Фрунзе молчал, но в глазах светилась радость, и она передалась Чапаеву, и только тогда, когда доклад был окончен, Михаил Васильевич, как бы подводя итог, заметил: — Значит, через два-три дня встречаемся в Уфе! Как опытный забойщик подрубает одну жилку и тем самым обрушивает весь угольный пласт, так и Фрунзе сосредоточенными ударами во фланг и тыл обрушивал колчаковский фронт. В зависимости от обстановки, меняя в деталях направление удара, он все глубже и глубже вклинивался в расположение колчаковской армии, перерезая сообщение врага, дробя его силы, подтягивая свои резервы.
У белых началась паника. Целые дивизии, еще не слыша выстрелов со стороны красных, снимались с фронта и уходили, волоча за собой орудия, теряя снаряжение и обозы.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОЧЕВИДЦА...
4 июня мы подошли к Уфе. На высокой горе, с белыми зданиями, вся в садах, с многочисленными куполами церквей, Уфа была так близка, что если смотреть в бинокль, казалось, можно было достать выстрелом из нагана.
Однако её отделяли от нас и широко разлившаяся река Белая, и проволочные заграждения, и ряды окопов на крутой горе. Колчаковское командование считало, что Уфа защищена неприступными укреплениями.
Бойцы получили распоряжение остановиться на длительный отдых и, утомленные переходами, отсыпались. Днем и ночью. Шестого под вечер меня, Федора Ершова, разбудили:
— Товарищ Ершов! Вставайте, вызывает Фрунзе!
Я вскочил. Когда просыпаешься на закате, всегда кажется, что прошло очень много времени, разыгрались большие события, а ты остался в стороне. Что случилось? Видимо, что то важное уже произошло...
В избушке лесника Михаил Васильевич сидел один. Солнце зашло, но он еще не зажигал огня.
— Здравствуй, садись, — сказал Фрунзе.
Как инструктор политического отдела армии я часто бывал у него, но давно его не видел таким озабоченным.
— Как ты считаешь: сильно вымотались люди в Чапаевской дивизии?
— Очень сильно!
— А что говорят? Каковы настроения. Что думают об Уфе?
— Считают, что никогда мы еще не сталкивались с такими сильными укреплениями. Говорят, колчаковцы решили отстоять Уфу любой ценой. Стянули туда лучшие офицерские части.
— И все-таки мы ее возьмем. И гораздо раньше, чем думали! Возьмем её в течение ближайших сорока восьми часов с той стороны, откуда нас никто не ожидает. Вот смотри, — оживился Фрунзе, развернув карту. — Сегодня ночью мы форсируем Белую здесь, — он показал на карте точку около Красного Яра, километрах в семнадцати от Уфы. — Видишь, здесь Белая делает петлю. Место топкое, неудобное для переправы, но по ту сторону реки густой лес. Переправу начнет Чапаевская дивизия, в первых цепях ее пойдет ивановский полк.
— А средства переправы?
— Нашли! Отбили сегодня у белых буксирный пароход. Переправа будет очень трудной! Каждый боец должен понять: по ходу всей кампании сложилось так, что, если мы нанесем колчаковцам еще один удар здесь, они не оправятся! У них создастся инерция отступления до самого Тихого океана. Если же нас отбросят сейчас по ту сторону Белой, если 25-ю дивизию оттеснят обратно к реке, это может погубить судьбу и противоколчаковской кампании, и... Мы боремся на предел человеческих сил. И людям нужна правда. Говорить будем откровенно...
— Я понимаю! — сказал я.
Он помолчал, ожидая, что я еще скажу, но я не находил о чем говорить. Выйдя из-за стола, ступив шаг вперед, он поцеловал меня и улыбнулся:
— До свидания в Уфе!
В сенях, ожидая конца нашей беседы, сидели командиры, политработники и еще какой-то народ.
В тот вечер Фрунзе многих вызывал для личного разговора наедине. Политработники армии, командиры Чапаевской дивизии чувствовали себя облегченными его личным доверием. Без общего сигнала, небольшими группами будили бойцов, объясняли им смысл и трудности внезапного наступления.
В полночь началась переправа через реку Белую. Буксирный пароходик, отбитый утром у колчаковцев, не мог вместить и двухсот пятидесяти бойцов. Красноармейцы стояли по бортам парохода, держась за поручни, набились в трюм, на капитанский мостик.
Наша легкая артиллерия подавила ружейный огонь боевого охранения белых. В тишине ночи
