ее таким же образом?
— Нет, — решительно ответила она. — В Копенгагене есть улицы, на которые мне никогда не ступить из-за тех неприятных воспоминаний, которые они хранят. Бедная девушка не вышла замуж за принца!
— Тогда что же ты сделала?
— Я построила дом для себя и своего мужчины. Он всего лишь бедный рабочий и мы живем в одном из самых нищенских районов Копенгагена. Дом не так хорош, как твой в Новой гавани рядом с пристанью. Он грязный и бедный, но в нашем очаге всегда горит огонь.
— Я почти завидую тебе, — пробормотал Ханс.
— Ты бы не позавидовал, узнав, через что мне пришлось пройти, чтобы получить и сохранить его!
— Но битва так прекрасна! Это конец скучен, когда не остается больше ничего, кроме как наслаждаться победой.
Карен усмехнулась:
— Это не должно быть скучно для великого поэта. Твой гений неплохой хозяин.
— Даже он предал меня. Я, конечно, продолжаю писать, но истории больше не получаются такими свежими и прекрасными, как раньше. Дания, уставшая от войны с Германией, готова обратить свой взор к литературе и искусству. А мне нечего предложить ей.
— Тогда мы уравняли чашу весов. Твое детство было наполнено добротой и любовью, а мне оставалось довольствоваться милостью чужаков. Теперь же у меня есть любовь и тепло, которые согреют меня в последние годы жизни, а твоя душа пуста.
— Ты так говоришь, Карен, словно ты этому рада!
Женщина холодно покачала головой.
— Меня не интересует никто, кроме моего мужа. Он любит меня. Я перестала испытывать какие-либо чувства к другим людям, когда поняла, что им на меня наплевать. И теперь я счастлива.
Она замолчала. Через некоторое время Карен повторила свои слова, словно пытаясь убедить саму себя.
— Да, теперь я счастлива, а до твоего одиночества мне нет дела.
По комнате будто пронесся холодный ветер. Она предоставила ему полный перечень своих владений: ее дом, ее очаг, ее муж — но все же чувствительная душа поэта уловила то, чего не слышали его уши.
— А ведь ты не удовлетворена, — дерзко произнес он, так как только дерзость могла соперничать с холодом этой женщины. — Твое сердце мучают воспоминания о прошлом. Почему бы тебе не забыть о нем и почувствовать радость, о которой ты говоришь?
Ее взгляд стал еще более холодным, если только это было возможно.
— Я такая, какой сделал меня ты и мир.
— Я? А я-то чем виноват?
— У тебя был дом, отец, защита материнских рук. Ты владел тем, что должно было быть моим.
— Как ты можешь ненавидеть меня, Карен? Ведь ты никогда не знала меня. Разве можно ненавидеть незнакомца?
— Я знала нашу мать, — спокойно произнесла она. Ее лицо не выражало никаких эмоций. — О, нет, не тогда, когда она была жива! Но после ее смерти, когда я плутала в Копенгагене от одной грязной лачуги к другой, я поняла, какую ужасную вещь она сделала со мной. Она оттолкнула меня, словно прокаженную, не научила ничему, никогда не заботилась обо мне. Хотела бы я, чтобы она посмотрела на тебя сейчас и увидела бы, что ее любимый сын со всей своей славой познал такую же пустоту сердца, как и ее нежеланная дочь!
Мужчина на верстаке не ответил. На улице слышались голоса мальчишек, поющих гимн своему любимому поэту. Карен встала и пошла к окну.
— Они идут. Дети и представители гильдии лавочников, чтобы оказать тебе дальнейшие почести. Надень улыбку на свое лицо. Ну же. Ты же счастлив сейчас. Неужели ты забыл?
— Я не хочу видеть их, — простонал Ханс.
— Теперь вы общественное достояние, Ханс Кристиан! Воротник, поднятый до самых ушей, не спрячет вас от них, — она вновь повернулась к окну. — Вот и жирный бургомистр. Сейчас прямо лопнет от гордости. Видно, готовится произнести еще одну свою речь! — ехидно произнесла она, но затем ее тон смягчился: — Дети идут сюда. Какие же они хорошенькие!
Дверь распахнулась, и внутрь ввалился бургомистр. Другой вошедший поставил кресло на середину комнаты и жестом указал на него Андерсену. Поэт сел, и сразу же его окружили дети, поющие песню и протягивающие ему цветы. Когда песня закончилась, они положили цветы на пол вокруг его кресла, и одна девочка вышла вперед.
— От детей Оденсе, герр Андерсен, мы… мы приносим вам свои приветствия и по… поздравления.
Бургомистр начал шепотом подсказывать ей слова, но она была слишком напугана, чтобы понять их. Приложив один из пальцев ко рту, она продолжила:
— Вы открыли для нас новый мир… чудесный… чудесный мир…
Андерсен был готов уже расплакаться. Он протянул руку и притянул ребенка к себе.
— Прекрасная речь, моя дорогая. Самая лучшая из всех речей, которые я сегодня слышал!
— Но я совсем забыла ее! — промямлила девочка, теребя ленточки на своей юбке.
— Какое это имеет значение? И со мной такое случалось.
— О, это очень важно, — сказала девочка, протягивая конверт. — Бургомистр сказал мне, чтобы я передала вам его.
Андерсен схватил его и поближе поднес к глазам, чтобы разобрать буквы в тусклом свете.
— Это телеграмма от короля!
— Действительно! — воскликнул бургомистр. — Как любезно с его стороны!
Но высокий гость не слушал его. Он надорвал конверт и достал оттуда лист бумаги.
— «К тем почестям, которые оказывают вам сегодня ваши сограждане, — прочитал он, — я и моя семья добавляем свои искренние поздравления. Кристиан, король Дании!» Теперь мое торжество завершено! Мне больше нечего желать! — И он откинулся в кресле, довольно улыбаясь.
— Более высокой чести и ожидать нельзя, — произнес бургомистр так, словно был экспертом в этих делах. — Теперь, если вы позволите, я зачитаю эту телеграмму людям на улице.
— Возьмите! Прочтите ее всем! — воскликнул Андерсен, передавая ему телеграмму. — Вся Дания должна присоединиться к моему счастью!
Бургомистр вышел, и в комнате остались только Ханс и дети, не считая женщины у окна. Малышка, которая читала речь, нежно положила свою руку к нему на коленку.
— Мне мама не разрешила спрашивать, герр Андерсен, но не могли бы вы рассказать нам сказку?
Ханс улыбнулся и посадил ее к себе на колени. Другие дети, радостно перешептываясь, уселись на пол вокруг его кресла.
— Матери всегда боятся, что вы можете быть надоедливыми, не так ли? — спросил он. Малышка рассмеялась, и он продолжил: — Я думал о сказке, которая начинается здесь, прямо в этой комнате, это история о неуклюжем мальчике в смешной шляпе, который хотел посмотреть мир.
— Огромный, огромный мир, — сказала маленькая девочка, — как в «Гадком утенке».
— Так, значит, вы знаете эту историю, — не без удовольствия произнес Андерсен.
— Каждое слово. Но я никогда не слышала, как вы рассказываете ее.
— Я расскажу вам ее конец, потому что часть ее происходит сейчас. Остались позади томительно длинные дни на птичьем дворе, жестокость старой женщины и зима на болоте. Теперь была весна, прекрасная весна. Яблони стояли в цвету, а лилии опустили свои головки, чтобы полюбоваться своим отражением в воде. «Зима закончилась!» — крикнул Утенок, и ему захотелось поплавать.
— Но он боялся, — вставил ребенок. — Он все еще помнил щипки уток и кур и остался лежать в камыше, глядя на солнечный свет.
— Да, — мечтательно произнес мужчина. — Камыши были его друзьями. Они склонились и накрыли его.
— Собрались члены Гильдии лавочников! Они ждут вашего выступления, герр Андерсен, — произнес
