ненормален, а потому что он обычен. И я не имею в виду, что это из–за того, что он может быть мороженщиком или отцом Патриком. Нет, мы боимся его потому, что он — это мы. В своем элегантном исследовании «культуры деторастления» литературный критик Джеймс Кинкейд прослеживает этот страх до середины девятнадцатого века. Тогда, пишет он, англо–американская культура сотворила детскую невинность, определяя ее как «безвожделенную субъективность», в то же время конструируя новый идеал сексуально–вожделенного объекта. И у той, и у другого были одни и те же отличительные черты: мягкость, умильность, податливость, пассивность — и это двойное культурное изобретение с тех пор ставит нас перед проклятой психосоциальной проблемой. Мы смакуем наше эротическое влечение к детям (посмотрите на детские конкурсы красоты, в которых участвовала ДжонБенэ Рэмзи). И в то же время мы находим это влечение омерзительным (посмотрите на публичный шок и отвращение в качестве реакции на «сексуализацию» ДжонБенэ в этих конкурсах). Вот мы и проецируем это эротизированное желание вовне, создавая монстра, чтобы его ненавидеть, охотиться на него и карать.
В своем классическом исследовании 1981 года «Инцест между отцом и дочерью» психолог–феминистка Джудит Герман предложила еще один источник самоотвращения, который может побуждать нас к проецированию. Злоупотребление детьми, пишет она, — это нечто очень домашнее, встроенное в структуру «нормальной», «традиционной» семьи. Возьмите отцовскую власть над семьей, которая проводится в жизнь насилием, в сочетании с женской и детской подчиненностью, с запретом на сексуальные разговоры и прикосновения, с освященной законом и традицией неприкосновенностью семейной тайны. Добавьте подавленные желания — и потенциальный гнойник готов, ожидая лишь подходящей возможности прорваться.
Работа Герман находилась на переднем крае того шокирующего подозрения, правдивость которого теперь твердо установлена. Если сексуальные преступления, совершаемые против детей незнакомцами, случаются редко, то инцест — часто. Как и в отношении педофилии, трудно сказать, насколько часто, потому что цифры инцеста столь же мутны, сколь и цифры секса между взрослыми и детьми вне семьи. С одной стороны, статистика «злоупотребления детьми» печально известна своей ненадежностью; например, из 319 тысяч сообщений, полученных в 1993 году, две трети не подтвердились (National Incidence Studies of Child Abuse and Neglect, vol. 2. Washington, D.C.: Department of Health and Human Services, 1993). Расширение перечня тех, кто считается «членами семьи», возраста, до которого человек считается «ребенком», перечня взаимодействий, на которые навешивается ярлык «злоупотребления», вздули цифры инцеста. Как и то, что стало популярным подозревать инцест в качестве невидимого источника психологических страданий в последующей жизни, особенно у женщин. С 1980–х годов авторы «книг самопомощи» утверждают, что не нужно даже помнить о чем–либо сексуальном, чтобы знать, что оно имело место быть. «Если вы думаете, что вас растлевали, и ваша жизнь проявляет симптомы, — значит, так оно и есть», — провозгласила Эллен Бэсс в своей книге «Мужество исцеляться». «Симптомы растления», перечисленные в таких книгах, занимают полный диапазон от астмы до небрежения состоянием зубов.
С другой стороны, профессионалы под влиянием Фрейда отрицали существование инцеста на протяжении десятилетий, толкуя сообщения детей о реальных совращениях как эдиповы фантазии, а многие и до сих пор учитывают только случаи физического принуждения, сбрасывая со счетов неисчислимые факторы, оказывающие давление на ребенка, понуждающие его к тому, чтобы поддаться сексуальным домогательствам со стороны родителя из чувств зависимости, страха, верности или любви.
В любом случае надежные источники свидетельствуют о том (оценка основана на сотнях статей, прочтенных автором — прим. автора), что более половины (по некоторым данным, почти все) случаев сексуального злоупотребления детьми совершают члены их собственных семей либо лица, заменяющие родителей. Федеральное правительство зарегистрировало более 217 тысяч случаев в 1993 году (меньше, чем утверждают истеричные СМИ, но все же очень много). Исследования подтверждают то, о чем и так можно догадаться: что худшее опустошение в ребенке производит не секс сам по себе, а предательство фундаментального доверия ребенка. И чем менее добровольны или более интимны сексуальные акты, чем дольше они продолжаются, чем старше становится ребенок, тем болезненнее непосредственная травма и тем более стоек долговременный вред от инцеста. Инцест качественно отличается от секса с неродным взрослым; первый почти неизбежно гораздо хуже.
Даже те, кого не убеждает утверждение Кинкейда, что культурное «мы» пускаем слюнки по поводу допубертатного Маколея Калкина, скачущего в одних трусах по фильму «Один дома», или метафора Герман о семье как инкубаторе инцеста, могут с удивлением обнаружить, что их собственные тайные вожделения противозаконны. Подавляющее большинство так называемых педофилов не рыщут по улицам, чтобы найти добычу в виде маленьких детей. Так называемых преступников чаще всего ловят не на том, что они кого–то трогают, а на том, что смотрят на нечто, называемое детской порнографией (к которой я перейду чуть позже). А объекты их вожделения — не «дети», а подростки примерно того возраста, в котором начала свою модельную карьеру Кейт Мосс. «Клиенты — обычно белые женатые бизнесмены из пригородов, желающие получить минет от юноши–тинейджера, но не считающие себя геями, и гетеросексуальные мужчины, ищущие молодых девушек, — говорит Эдит Спрингер, много лет проработавшая с подростками– проститутками на Таймс–сквер в Нью–Йорке. — За все годы моей работы психотерапевтом и консультантом я ни разу не встретила того, кого СМИ рекламируют как «педофила»'.
Психологи и правоохранители называют мужчину, любящего тинейджеров, гебефилом. Это психиатрический термин, обозначающий патологическое сексуальное отклонение. Но если бы мы ставили диагноз каждому американцу, для которого Мисс (или Мистер) Тинейдж Америка является оптимальным сексуальным объектом, нам пришлось бы назваться нацией извращенцев. Если бы тело подростка не было в нашей культуре идеалом сексапильности, старшеклассницы не морили бы себя голодом, заметив у себя появление вторичных половых признаков, а исполнительница главной роли (в кино и в жизни) не была бы обычно лет на двадцать–сорок моложе, чем исполнитель главной роли. Я спросила Мег Каплан, пользующегося широким авторитетом клинициста, занимающуюся лечением осужденных за сексуальные преступления в Клинике полового поведения Психиатрического института штата Нью–Йорк, о медикализации и криминализации вкуса к подростковой плоти. «Покажите мне гетеросексуала мужского пола, которого не тянет на подростков, — фыркнула она. — Пжа–алста».
Но вместо того чтобы обвинять наших друзей футбольных болельщиков, вместо того чтобы обвинять семью, мы ставим фургоны в круг и проецируем опасность вовне. «Отсеивайте каждого, кто может повредить вашему ребенку. Когда только возможно, ухаживайте за ним сами, — наставляет читателей журнала «Лайф» Кеннет Лэннинг из ФБР. — Скажите вашим детям, что если взрослый слишком хорош, чтобы быть правдой, то, может быть, то, что он говорит, — и есть ложь».
Через несколько дней после убийства Джефри Кёрли «Бостон гералд» исполняла свой общественный долг, предоставляя полосы для непременного культурного анализа «на скорую руку». «Интернет–чаты для секса, множащиеся сексуальные сцены на ТВ, легкий доступ к махровой порнографии оставляют после себя все больше детей с покалеченной психикой и, возможно, следующее поколение педофилов», — излагал свое мнение один «эксперт». Другой винил реформу системы социальных пособий, в результате которой матери–одиночки были вынуждены устроиться на работу, оставив детей предоставленными самим себе. «А растлителям только того и надо».
Как мы уже видели в Главе 1, панические оценки морального разложения мира не новы. Но им свойственно обостряться во времена социальных трансформаций, когда экономику трясет или когда рушатся общественные институты, и у многих людей возникает ощущение, что они теряют контроль над своими рабочими местами, над своим будущим, над жизнью своих детей. В такие времена монстр–деторастлитель незамедлительно выползает из–под обломков.
В новой англо–американской истории он впервые показал свой оскал в разгар индустриализации, в конце девятнадцатого века. В больших городах и фабричных поселках дети и подростки из бедных и рабочих семей покидали свои дома, чтобы отправиться туда, где можно было найти работу и где их ожидали новые возможности сексуального удовольствия, но в то же время и источники сексуальных и экономических страданий. Удовольствия юной трудящейся девочки — танцы, флирт, случайная проституция в целях пополнения скудного заработка — оскорбляли викторианскую и религиозную мораль. Ее страдания — эксплуатация и домогательства на фабрике, изнасилования, болезни и внебрачное материнство — вызывали ярость феминисток и социоэкономических реформаторов. Английский писатель Генри Уэрсли назвал фабрику
