всю школу. Я поспешно сказала подруге, что чувствую то же самое, что мне кажется, Карин меня тоже разглядывает, и что это как-то не совсем нормально. «Нормально» было ключевым словом для подростков уже в те годы. И пошло-поехало. Я сделала все, чтобы паутина лжи разрасталась, выбрав орудием Сисси, девочку, которая не входила в число любимиц Карин Тулин, но очень хотела ею стать. Она показалась мне идеальным бикфордовым шнуром.
— Сисси, тебе не кажется, что Карин Тулин как-то уж больно пристально нас разглядывает? И потом, что она вообще делает в нашей раздевалке? Она должна быть в музыкальном классе!
Я обрабатывала Сисси несколько недель, пока мне не представился отличный случай. Мы остались с Сисси в раздевалке наедине. Все остальные девочки уже переоделись и ушли. Сисси заговорила, и я поняла, что все это время ее мозг усиленно обрабатывал полученную от меня и других девочек информацию.
— Да, я тоже подумала, что Карин Тулин какая-то странная. Сидит тут и пялится на нас, словно ей больше нечем заняться. Это как-то ненормально. Уже и не поболтаешь спокойно, вечно она лезет с комментариями.
— Ты не знаешь, она замужем? У нее кто-нибудь есть?
Тишина. Соображала Сисси на редкость медленно.
— Не думаю. Кольца у нее нет. Но может, оно мешает играть на музыкальных инструментах?
— А тебе девчонки не говорили, что им тоже не нравится принимать душ в ее присутствии? Хоть она и говорит, мол, не надо меня стесняться, все мы тут девушки.
— Она так сказала?
— Ага. Я сама не слышала, но мне передавали.
Сисси снова задумалась. Как же она тормозит!
— Надо спросить других…
Большего и не требовалось. Скоро Сисси прокомпостировала мозги половине одноклассниц, и девочки начали демонстративно мыться в купальниках. Но тупая училка не подозревала, чем ей это грозит. Она настолько дорожила взаимопониманием с девочками, которого, как ей казалось, добилась, что не замечала, как над ее головой сгущаются тучи. Она продолжала заходить в раздевалку и делала вид, что не понимает, почему все молчат и стараются улизнуть как можно скорее.
Теперь надо было привлечь на свою сторону мальчиков. В тринадцать у них уже начинали играть гормоны, но они не знали, что с этим делать. Достаточно было написать записку почерком, напоминавшим мальчишечий (в подделывании почерков мне не было равных) и подобрать правильные слова. Вышло что- то вроде: «Карин, старая лесбиянка, не суйся к нам. Все, что тебе нужно, — в соседней раздевалке». Я наклеила записку на дверь мужской раздевалки и услышала радостный гвалт, шквал вопросов и едкие комментарии в ответ. Теперь оставалось только набраться терпения.
Ждать пришлось недолго. Не прошло и недели, как Карин Тулин окончательно утратила в нашем классе авторитет. Как она ни умоляла учеников вести себя хорошо, слышала в ответ только: «Заткнись, старая лесбиянка!». Она перестала приходить в женскую раздевалку, искала у своих любимиц поддержки, но, купленная на сладости, поддержка эта оказалась не прочнее надутого пузыря от жвачки, который, лопаясь, залепляет все лицо.
Вскоре записки стали появляться повсюду. Слухи распространились по всей школе. Ученики других классов стали кричать: «Лесбиянка!», когда Карин Тулин проходила мило. На переменках она не вылезала из музыкального класса, словно испуганное животное из норы, а на уроках закатывала истерики и осыпала учеников оскорблениями. Я стояла за невидимым занавесом и наслаждалась поставленной мною пьесой. Как легко, оказывается, добиться желаемого. В случае с Бустером я была одна, теперь же за спиной у меня оказалась целая армия, готовая выполнять любые приказы. У противника не было шансов выиграть сражение.
Директору потребовался месяц, чтобы сообразить, в чем дело, но уже через неделю после этого он отправил Карин Тулин «в отпуск» до конца учебного года. Ученицы рассказали ему, что Карин угрожала им плохим отметками, если они «неправильно» себя вели, пялилась на них в раздевалке и лапала, когда показывала, как играть на пианино. Вся эта грязь выплеснулась наружу, стоило мне только сдвинуть крышку люка. События развивались стремительно. Скоро слабость Карин к девочкам стала всего лишь глазурью на целом пироге из сплетен и слухов. Одна девочка даже заявила, что видела, как Карин пыталась обнять другую полуголую девочку. Никто не знал, о ком именно шла речь, но все ей поверили.
Карин Тулин в школу больше не вернулась. Крыса перегрызла веревку, прежде чем она успела увидеть крест, а может, она на него и не смотрела.
Как-то вечером я достала мешочек с ушами Бустера и рассказала им, что испытываю что-то похожее на угрызения совести. Мое светлое «я» шептало, что хотя Карин Тулин и несправедливо обошлась со мной, она одинока и несчастна, и, наверное, не стоило так жестоко наказывать ее за то, что сделала моя мама.
Бустер отреагировал мгновенно. На следующий же день мама в присутствии моей одноклассницы заявила, что в полосатой блузке, которую я купила себе накануне, я похожа на уголовника. Одноклассница расхохоталась, и они с мамой мгновенно сошлись на том, что я напрочь лишена вкуса и чувства прекрасного. При этом мама отметила, как моя одноклассница хороша собой, опрятно одета и умна, да еще занимается в кружке танцами. Куда уж мне до нее!
— Ты тоже могла бы одеваться получше. Хотя, впрочем, зачем? Все равно на тебя никто даже не посмотрит.
Мое темное «я» тут же заявило, что все угрызения совести — просто чушь. Мама злая и должна быть за это наказана. Когда я буду готова. С Карин Тулин было покончено, у меня не было желания ни спасать ее, ни посылать ей венок на могилу. Она исчезла, и меня не интересовало, что с ней сталось. Шторм закончился, и небо начало проясняться.
Я замечаю, что светает и за моим окном. Откладываю ручку, надеваю туфли и иду в сад в одной сорочке, вдыхая аромат роз. Может быть, хоть они принесут мне покой и ощущение, что все идет так, как должно. А если нет, я буду просто стоять и наслаждаться одиночеством.
Свен постоянно достает меня. Стоит мне сесть за дневник, как он начинает:
— Ева, ты должна проживать жизнь, а не записывать ее.
Теперь он пытается отвлечь меня от дневника:
— Сейчас в Культурном центре выставка, говорят, там хорошие картины. Не хочешь посмотреть? Или, может, устроим уборку? Ты вытрешь пыль, а я возьму пылесос. А хочешь, пойдем прогуляемся. Может, мне позвонить насчет билетов на джазовый концерт в Варберге? Такой приятный вечер, не пойти ли нам в греческий ресторанчик съесть пару бараньих котлеток?
Я просто не узнавала своего Свена. Вероятно, желаемое приходит тогда, когда решаешь, что без него прекрасно можно обойтись. Мы поехали на выставку живописи в Культурный центр — наш местный Лувр и Британский музей в одном флаконе, где один малоизвестный художник выставлял свои картины, впрочем, действительно неплохие. Там мы встретили знакомых и узнали последние новости. Те, кто жил в городе, жаловались на переизбыток машин, сельские жители — на нехватку общения. Петра и Ханс Фредрикссон тоже были там и с энтузиазмом поприветствовали нас. Они, в отличие от других, даже не пытались делать вид, что пришли посмотреть картины.
Общение с Петрой — тяжелое испытание. Она, конечно, милая, но говорит без умолку. При этом муж ее молчит, как заговоренный. Свен однажды предположил, что Петра дышит задницей, потому что рот у нее постоянно занят. Но я ее всегда защищаю, потому что знаю с детства. Мы с ней и Гудрун когда-то проводили вместе все лето — купались, играли и болтали. Петра — одна из немногих, кому что-то известно обо мне. И если б не она, я не смогла бы устроиться работать в туристическое бюро Якоби.
Едва увидев нас, Петра радостно бросилась навстречу. Волосы у нее зачесаны вверх, на губах вечная простуда, шарф волочится по полу. Небрежно накинутый на плечи плащ придает ей сходство с птицей в клетке, но мне почему-то думается, что заперт-то как раз Ханс…
— Привет! Как дела? Я так рада вас видеть! Кстати, спасибо, что пригласили нас на день рождения.
