Петра вздохнула.
— Как? Как и с чисткой аквариума. Я просто беру тряпку и принимаюсь за уборку.
Мы с Гудрун расхохотались. Петра посмотрела на нас и тоже засмеялась. Такими — хохочущими — нас и нашел Свен.
— Привет, старушки! — пошутил он и исчез в доме.
Петра вытерла глаза и посмотрела на меня. Я поняла, что хотя ни Гудрун, ни Петра не задали вопрос, они ждут от меня ответа.
— У нас со Свеном все в порядке, — заверила я, и подруги оставили меня в покое, не уточняя подробности. Они поинтересовались, как дела у Сюзанны.
— Мне кажется, лучше. Развод был для нее ударом, она не ожидала, что что-то подобное может случиться. Что Йенс, ее муж, встретит другую. Она верила, что стоит приложить определенные усилия, и брак будет идеальным, и не слушала моих советов. Но так не бывает. Хуже всего, что он лгал ей. Не то, что он полюбил другую, а то, что так долго это скрывал. Она ненавидит ложь, и мне так и не удалось приучить ее к мысли, что мир полон лжи.
Петра улыбнулась.
— Я помню, как сидела с ней, когда она была маленькой. Ты тогда нашла эту работу в бюро путешествий и ездила туда на электричке. Сюзанна была просто очаровательная. Пухленькая, тепленькая, как свежеиспеченная булочка. У нее был такой животик, что я просто не могла удержаться, чтобы не погладить его. Но она уворачивалась всякий раз, когда я пыталась ее обнять. «Нет, нет!», — кричала она. И была такой замарашкой. Стоило надеть ей чистое платьице, как она тут же его изгваздывала. А как она любила купаться! Даже в холодной воде. Просто подходила и опускала голову в воду, как утка, будто искала что-то на дне, а потом резко вскидывала, обдавая меня фонтаном брызг. А вот моим детям никогда не нравилось мыться.
Петра, старая добрая Петра, тогда она была без работы и охотно помогала мне с Сюзанной. А Гудрун… Она видела, как растет у меня живот, и ни говоря ни слова, брала на себя всю тяжелую работу в пекарне. Мои верные подруги. Мы знаем друг о друге все и в то же время ничего. Мы столько пережили вместе. Но все равно остались одинокими.
Я посадила свою первую розу через несколько дней после того, как закопала маму в саду. Это была «Реасе». Джон высыпал прах своей погибшей возлюбленной на розы, теперь была моя очередь вырастить «розу мира» на том, что мешало миру в моей жизни. В нескольких милях от нашего дома были теплицы, один из работников помог мне найти сорт «Реасе» и рассказал, как выращивать розы. Я купила и другие сорта по его совету и преданно ухаживала за ними. Вскоре «Реасе» распустила свои чудесные бутоны, и мы с Сюзанной, родившейся тем летом, могли наслаждаться ее ароматом. Цветки были большие, пышные, желтовато-розовые, и я была счастлива, что мне удалось вырастить такую красоту. Ухаживая за розами, я говорила с мамой обо всем, о чем нам никогда не удавалось поговорить, и она отвечала мне все новыми прекрасными бутонами. Ее ответы утопали в аромате роз. Это казалось мне забавным: теперь она могла говорить что угодно, ее слова все равно превращались в розы. Она попала в ловушку. Чудовище, укрощенное Красавицей.
Папа приехал через несколько дней после того, как я похоронила маму, и я рассказала ему все, кроме того, чем закончился ее визит. По версии, которую я озвучила папе, мама села в такси и отправилась в аэропорт, чтобы улететь в Лондон. Думаю, ему было все равно. Зато новость о том, что он мне не настоящий отец, его просто ошарашила, и он тут же бросился выяснять правду. Сегодня все легко определилось бы при помощи теста на ДНК, но тогда все было куда сложнее.
Нам с папой пришлось поехать в Гётеборг и сделать много анализов, прежде чем нам сообщили результат. Сравнение моей и его группы крови показало, что он не мог быть моим отцом, а значит, то, что сказала мне мама, не было злой шуткой. Это была правда. К тому же, папа подтвердил, что все происходило именно так, как она рассказывала. Они встречались совсем недолго, потом она вышвырнула его, как ненужную старую вещь, и он пытался найти утешение в объятиях другой женщины, но безуспешно.
— Когда твоя мама вошла в ресторан, я понял, что готов на что угодно, лишь бы вернуть ее, — признался он с горечью. — А потом она сказала, что я буду отцом и что она хочет быть со мной, и я был на седьмом небе от счастья. Мне и в голову не приходило заподозрить неладное. Как же я был наивен, Ева. Столько лет жил с ней рядом, видел, как она себя ведет… Я должен был хоть раз спросить себя, а мой ли это ребенок. Но мы, люди, верим только в то, что хотим верить. Я был влюблен в нее. Влюблен до безумия. А когда ты родилась, я и помыслить не мог, что ты можешь быть чужим ребенком. Ты всегда была только моей.
Он погладил меня по щеке — первый ласковый жест с тех пор, как мы узнали, что посторонние люди, а не отец и дочь. Я помню, как подумала тогда, что мои чувства к нему должны измениться, но ощущала только, что это мой папа гладит меня по щеке. Он был рядом со мной, когда мне сообщили, что я беременна. Впрочем, я знала это и до визита к врачу. Мое тело мне все рассказало, а Берит Анель подтвердила его рассказ, но после слов врача путь назад был отрезан. Мама говорила, что ей в свое время трудно было решиться на аборт. Мне было бы не легче. Но речи об этом не шло.
Я знала, что, потеряв Джона, уже никогда не смогу быть с другим мужчиной. Я ждала ребенка от Джона и хотела этого ребенка. Сознание того, что я в ношу себе частичку Джона, о чем он и не подозревает, помогало мне пережить его предательство. Это будет ему наказанием: он никогда не узнает, что у него есть ребенок. Теперь мне было кого любить, хотя у меня больше не было Джона. И я знала, что всегда буду любить своего ребенка.
Это звучит банально. Многие, наверное, подумают, что трудно любить ребенка мужчины, который тебя предал. Но я всегда прислушивалась только к голосу своего сердца и полагалась на собственные чувства. Я убила маму. Но новая жизнь внутри меня была шансом обрести прощение. Мне было семнадцать, когда я приняла решение сохранить ребенка, и восемнадцать, когда я родила Сюзанну.
Папа, которого я пока еще продолжала называть папой, одобрил мое решение и не пытался меня переубедить. Должно быть, он понял, что в этом ребенке — мое спасение, и поддерживал меня во всем. Через пару недель после нашей с мамой последней встречи он переехал в Фриллесос, чтобы помогать мне. Поначалу я была от этого не в восторге, но быстро привыкла. Я продолжала работать в пекарне, а он каждый день ездил на работу в Гётеборг.
Я поговорила с Берит наедине, рассказала о своей беременности и о том, что папа переехал ко мне, чтобы помогать, хотя мы с ним недавно узнали, что он мне не родной отец. Я знала, что она не станет сплетничать, но всем остальным пришлось рассказать, что он мне не папа. Странно, но оказалось не так сложно сообщить всему миру, что между нами нет кровного родства. После Джона я никогда не смогла бы полюбить другого мужчину. Но в папе я нашла друга, который всегда рядом, которому можно доверять и на которого можно положиться. Этих качеств достаточно, чтобы сделать человека если не счастливым, то спокойным, и я по-новому взглянула на тот факт, что теперь мы жили вместе.
От мамы ничего не было слышно. Это меня не удивляло. В тот день, когда я посадила первую розу, я написала маминым почерком, который так хорошо умела подделывать, заявление об уходе. «Я переезжаю в Лондон, — написала я, — там я нашла другую, более интересную работу». Я поблагодарила руководство фирмы за все, что оно для нее сделало, и попросила пересылать всю почту в Стокгольм, поскольку она еще не определилась с новым местом жительства. Я решила, что, зная мамин характер, ее спонтанное решение принять более выгодное предложение сочтут вполне естественным. Поскольку у нее все готово было к переезду, почта должна была приходить в Лондон. Оттуда ее перешлют обратно, и рано или поздно она окажется у нас, потому что папа собирался продать дом в Стокгольме. А если письма придут маме в офис, их все равно переправят нам. Так все и вышло. Спустя пару недель пришло письмо из фирмы, в котором маму благодарили за службу и желали ей успехов в новых начинаниях.
Я решила больше никому не писать. Все думали, что мама переехала в Лондон, и никто не знал, где именно она там живет, поскольку всем были известны ее импульсивность и экстравагантность, вопросов ни у кого не возникало. Если кто из друзей и получит обратно свое письмо к ней, то решит, что она куда-то переехала, никого об этом не оповестив.
Из Лондона маме пришло только одно письмо. Оно попало в Стокгольм, оттуда к нам, и папа, ни говоря ни слова, протянул его мне, словно мамина судьба его больше не интересовала. Достаточно было прочесть имя отправителя, чтобы догадаться, что оно от мужчины, к которому она собиралась переехать. Я
