– Вы ехали через дворец? – охнула девочка.
– Нет, конечно! – рассмеялась Лена. – По малой окружной, окраинами. Я сама чуть нос не прищемила, так к щели липла. Думала, и дворец рассмотрю, и магов, и саму эту ведьму бессмертную… А увидела только заборы, склады, запасные пути и несколько улиц. Закончила лепить? Вот и умница, иди и поймай нашего папу, хватит ему на чужие пляски пялиться.
Король возник в дверях, словно подслушивал. Догадался, о чем шла речь, фыркнул и ловко подхватил жену на руки. Зашептал ей в ухо громко и внятно, настаивая на том, что пляски не так уж плохи и он намерен обойти все костры. Не один, с женой. Зря его опять заранее обсуждают: он не слышал, но уши-то горят… С тем родители и исчезли. Беренике пришлось самой выносить на мороз последнюю порцию пельменей, звать хозяек из четвертого вагона и передавать им тазы с остатками теста и начинки. Потом греть воду, отмывать посуду, приводить в порядок комнату, временно ставшую кухней и выбеленную мукой. И наконец пришло время ужинать обжигающе горячим, великолепно прожаренным мясом, хвалить усердие брата, а позже – искать этого самого брата, сбежавшего пробовать чужие угощения.
Уложить Саню оказалось непросто. За день он накопил столько впечатлений, что спать не хотел совершенно. И сказки слушать – тоже. Он сам бормотал, зевая, посмеиваясь и щурясь. «Весь в папу, особенно когда так хитровато прикрывает веки», – подумала Береника, рассматривая Саню при тусклом свете масляной лампы. Вздохнула, погладила жесткие кудрявые волосы цвета сосновой коры: мамино наследство, у отца темнее и мягче.
– Дед сказал, – горестно выдохнул брат, выдавая свою боль, спрятанную глубоко, на дне души, – что Король нам неродной и это хорошо. Он папу не любит.
– Ты его не понял, – твердо и уверенно сообщила Береника. – Он просто имел в виду, что ты и на маму похож, и на папу – на обоих, а не только на кого-то одного из них. Ясно? Вот шея у тебя короткая, папина. Носик чуть вздернутый, мамин. Уши растопыренные – вообще дедовы. Глаза темные – папины.
– Как хорошо, что я просто ошибся, – улыбнулся Саня и успокоенно прикрыл веки. – Он иногда чудно говорит, сложно. Только ты и можешь разъяснить толком. Сегодня утром вот вы ушли, а дедушка взялся бормотать над бумажкой. Невнятно, и все про дядю Мишу.
– Про Михея?
Дышать отчего-то стало трудно, на глаза наползла темная пелена, словно вот-вот за шиворот прихватит рука и сбросит вниз, в ледяное болото…
– Не-а, про нашего начпоезда, – зевнул Саня. – Ничего толком не разобрать было. Я спросил, а он сказал, что хвалебное письмо пишет. Но читать вслух не стал, сразу в конверт убрал. Он хороший, дед Корней, только странный. Почему бы при всех не почитать?
Выложив сестре свое последнее тайное опасение и успокоившись, Саня зевнул еще шире и ровно засопел. Береника, наоборот, зябко поежилась. Еще несколько минут она лежала, пытаясь унять тяжесть на сердце и задремать. Сон сгинул, холод упрямо пробирал до костей вопреки усердию печки, загруженной углем…
Пришлось сдаться и поверить чутью. В конце концов, есть ли смысл теперь сомневаться, что оно имеется, настоящее и весьма сильное? Не хвалебное письмо написал дед и не зря спрятал. Девочка грустно усмехнулась. Белая бумага без слов – она чиста, как незапятнанная природная удача. Очень редко у людей получается сохранить везение, свое и чужое, испачкав лист чернилами. Темными словами беда притягивается вернее, чем заклинаниями самого сильного мага…
А если она умеет исправлять везение, то, может, теперь и настал единственный миг для дела? Саня сказал ей то, о чем более никому не ведомо. Завтра на станцию повезут почту, с самого утра. Значит, дед Корней уже ничего не поменяет в письме, он давно ушел к дальнему костру, в хвост состава. Там возьмется давать советы и тайком от дочери «добавлять полными стаканчиками головную боль» – так это называл Король, умевший пить, но не напиваться и, к полному недоумению и возмущению деда, ни разу не страдавший похмельем… Перебирая бессвязные обрывки мыслей и воспоминаний в голове, Береника встала, накинула телогрейку, сунула босые ноги в валенки. Подперла хлипкую входную дверь палкой и, не добавляя света, стала усердно перебирать вещи деда.
Его сундучок был невелик и стоял незапертым. Корней твердо знал, что никто не полезет и так, не принято это в доме Короля – трогать без спроса личные вещи.
Письмо выпорхнуло из-под обложки старой тетрадки в плотной кожаной корочке, хранившей дедовы записи относительно различных паровозов: расход угля и дров, предельное давление в котле, какие-то пометки по ремонту – и так далее.
Конверт был уже запечатан, но везение – штука особенная. Сегодня Береника твердо знала: случай крайний, жизненно важный. Раз отец смог, себя не помня, позвать ее, значит, и она справится. Толстый сургуч аккуратно, не хрустнув и не раскрошившись, поддался под нагретым острием ножика, срезался чисто и ровно. Однажды она спросила отца, умеет ли тот вскрывать документы, и Король показал…
«Его высокоблагородию начальнику объединенного ремонтного управления путей…» – читала Береника, и холод студил ее кожу все сильнее. Глаза выхватывали лишь обрывки фраз, не желая пачкаться их витиеватой и гнусной полнотой.
«Сам же допускает сомнительный торг, а именно – на разъезде, желая получить мед для лечения…
…по три дня не покидает вагона, бросая важные дела без присмотра…
…болеет крепко и оттого пользу делу дает малую…»
В конце письма дед прямо говорил, что сам он уже был представлен три с половиной года назад к должности замначпоезда и справлялся вполне успешно. Он здоров, имеет немалый опыт, не замечен в грязных делах и перед властью всегда был характеризован наилучшим образом. А вот уважаемому Михаилу Семеновичу самое время на покой.
Береника отложила письмо в сторонку и задумалась. Что делать? Сказать Королю… так у него и без того с дедом Корнеем отношения хуже некуда. Она видит, ее не обмануть показным миролюбием: дед откровенно побаивается своего зятя. Оттого и тих, и возмущается лишь на общих сборах, надеясь получить поддержку работяг. Он ведь, в отличие от начальника ремонтной бригады, не карает за леность, не лишает доплат. Наоборот, сочувствует. Самое обидное, что и начальнику поезда дед не враг, уважает его, по-своему ценит. Но желание посмотреть на Короля начальственно, сверху вниз, так долго росло, так упрямо копилось, что оказалось главнее и весомее любых иных доводов…
Маме тоже сказать невозможно. Дед ей родной, вырастил, всю жизнь был рядом. Опять же и без того в семье неладно – крутится Ленка меж двух самых дорогих людей и злится. То Корнея изругает, то Короля. Наконец, и Саню нельзя подвести! Брат выложил сомнения и подозрения не для передачи на сторону. Береника тяжело вздохнула, наспех перебирая в уме иные варианты, которых, по сути, не было. Михей? Только кулаками махать горазд, он во всем на стороне отчима. Сам Михаил Семенович? Не в этом случае.
– Управлюсь, – пообещала себе девочка, мысленно уговаривая голос не дрожать. – Я осторожно. Папа сказал, нельзя вмешиваться, не понимая ничего… Но и не вмешиваться невозможно. Так, вот листок. Вот письмо. Где оно совсем темное? Немножко подправлю, самую малость. Дедушка в чем-то прав: давно следовало бы написать, как болеет наш дядя Миша. И сколько он еще может принести пользы, и какой он прекрасный инженер. Как мы уголь экономим. Как он учит обходчиков и сам пути осматривает.
Доводы, высказанные вслух, казались куда более весомыми, чем невысказанные. Холод отчаяния отступил, затаился слабой ноющей болью под ребрами. Словно это у нее кашель и ей трудно вдохнуть ледяной воздух зимы. Пальцы побежали над строчками.
«Его высокоблагородию начальнику объединенного ремонтного управления путей…»
Береника улыбнулась. Хорошее начало, правильное, от него сразу дышится проще, будто юг уже рядышком. Что дальше? Указания на нынешнее местонахождение поезда, на то, как идет ремонт участка. Тоже неплохо. Надо лишь выбросить нелепое упоминание «моим радением» и вставить правду. Рабочие графики составляет начпоезда, он в людях прекрасно разбирается. Береника достала чернильницу, резко выдохнула, отбрасывая последние сомнения. Зачеркнула слова, лишая себя возможности оставить все как есть, и взялась усердно скрипеть пером, внося новые заметки ровным бисерным почерком поверх дедовых неодинаково наклоненных, подрагивающих и покачивающихся букв. «Не хотел ведь писать», – осознала Береника причину окончательной порчи почерка Корнея. Сам с собой боролся. Лживые слова и вовсе невнятно смотрятся, низкие палочки гнутся, горбятся – стыдно им…
