готовы, пора заселяться.
На душе было туманно и темно. Словно беспамятство воровало половину радости такой славной, вполне сложившейся жизни… Иногда ему приходилось тяжело, вдруг исчезала ясность и выпуклость мира, его реальность. До головокружения и озноба хотелось вспомнить, кем он был прежде, в иной жизни, до поезда. Обрывки былого, несколько лет назад казавшиеся настоящими, все более размывались и бледнели. Вроде бы виделась внятная картина: он крадется по ночному дворцу и наступает на темную половицу, скрипнувшую зло и холодно, наславшую проклятие. Чудилось некое золото, за которым он шел. Додумывалось без труда, что это была обыкновенная кража.
А так ли? Сомнения грызли все сильнее. Особенно с тех пор, как он повторно побывал на болоте, из омута которого вытащил Беренику, внезапно осознав себя магом и дав приемной дочери новое имя. Привычная память казалась чужой ровно настолько, насколько для инвалида не живая и не своя деревянная рука. Формой издалека и при беглом взгляде вроде бы похожа, но не более того… Во дворце он ночью и без приглашения однажды оказался, нет сомнений, взял там нечто тайком – или желал взять. Не золото и не камни, точно. Простая логика подсказывает: за такую мелочь его бы не прокляли, целиком отняв прошлое и сверх того всю удачу оставшейся жизни. Шрам – это куда больше чем казнь. Он и месть, и наказание, и предосторожность. Может, искомое удалось унести и спрятать? Может, маги так и не нашли это нечто – опасное и ценное настолько, что о самом факте его существования постороннему следует накрепко забыть…
Первым настоящим, неоспоримым и живым воспоминанием была Ленка. Он лежал, дрожа от слабости. Боль рвала и грызла тело, как голодный зверь. Сама смерть хищно скалилась и точила косу где-то рядом. И вдруг, вопреки предначертанному Вдовой, сквозь темный ужас небытия прорвался голос, насмешливый и сочувствующий:
– Бисово отродье, чертеняка дохлый, сколько можно меня изводить, скрипя зубами? А ну раззявывай рот и пей!
Он послушался. Глотать горячее и жирное было мучительно. Желудок сводила судорога непрестанной боли, переходящей в рвотные спазмы. Но голос был благом, светом и вообще единственным настоящим и осязаемым явлением в вязкой дурноте обморочного кошмара. Выпитое неведомым чудом прижилось, осталось внутри, медленно согревая и питая. Он заснул мирно и обыкновенно, как подобает преодолевшему кризис больному. Очнувшись, смог приоткрыть глаза. И увидел ее, самую рыжую и красивую девушку на всем свете, ругающуюся страшно и в то же время смешно, коверкающую слова с прорывающимся порой в обычную речь южным акцентом, сердитую и сосредоточенную, – а чего ей плакать над чужим, незнакомым человеком? От жалости? Да нужен он ей, «бисово отродье». Такому набору сухих костей и собаки не особо обрадуются!
Ленка ругалась и шумела, отгоняя свой страх. Безымянный, едва живой человек смотрел на нее и радовался, что смог отыскать столь безупречную причину задержаться на этом свете. А проклятие, которому полагалось извести его немедленно и окончательно, ничего не могло поделать со скандальностью рыжей дочки машиниста, которая об этом смертоносном проклятии не имела ровно никакого понятия. Десять с лишним лет назад…
За спиной едва слышно скрипнула дверь. Жена спустилась и села рядом, локотком шутливо толкнула в бок. Король от этого слабого толчка послушно свалился вниз, повернулся, встал на колени и обнял ноги Ленки, весьма симпатичные даже теперь, в старых, грубых ботинках. Расправил складочки на платье, сперва у коленей, а потом и выше.
– Ой, какой же ты кобеляка, – заподозрила Лена неладное в избытке старательности. – Безнадежный! И чего я тебя не прогоню…
Любимая тема, дающая возможность долго и красноречиво отстаивать свою полезность. Король прищурился и приступил к делу. Однако осекся, удивленно изучая лицо жены, грустное и вроде бы даже виноватое.
– Лен, ты что, наконец-то вздумала посмотреть на сторону? – искренне поразился Король. – Ты чего взглядом костыль в шпалу загоняешь?
– Вот дурной, – обиженно фыркнула Ленка и тяжело вздохнула, по привычке теребя воротник. – Пока начпоезда не прибыл, надо мне на станцию попасть. Большую. Устроишь?
– К Ренке сбежать надумала? – окончательно запутался Король. – Да не переживай, у нее все хорошо!
Воротник оказался поправлен, рыжие кудри дрогнули, выпрямляясь под суетливо прочесавшими их пальцами. Снова скрутились в витой локон. Стало по-настоящему тревожно и даже холодно от дурного предчувствия.
– Говори толком!
– К врачу мне надо, – кое-как призналась жена и быстро, невнятно заговорила: – Как младшую похоронили, так и нет деток. Который год уже… да седьмой, Коля, точно! Один Саня у нас, разве это нормально? Может, ты потому и бегаешь невесть к кому.
Король рассмеялся, вздохнул с немалым облегчением, пересел к жене ближе и обнял ее плечи:
– Бегаю, потому что дурной. И вообще, Лен, уже давно не бегаю, ну ты что! А детки… Видишь ли, это моя вина. Мы девочку похоронили, ты плакала, убивалась, была совсем слабенькая. Потом кашлять начала. После, под зиму, снова занемогла. Помнишь? Михаил Семенович врача звал к тебе дважды. Тот сказал: нельзя никаких нагрузок и тем более…
В сумерках зеленые глаза Лены, как показалось Королю, стали опасно светиться. Жена уже догадалась, что очередная беда, выдуманная ею, имеет все то же название.
– Бисово отродье, что ты учудил?
Король замотал головой, пытаясь освободить волосы из цепкого захвата. Ойкнул – теперь уже и ухо под угрозой. Ругаться с Леной ему всегда нравилось, хотя ее гнев и угрожал здоровью самым серьезным образом.
– Понятия не имею, что я сделал, – признался он, пытаясь вывернуть шею поудобнее, чтобы не утратить выкручиваемое ухо. Зашипел, привстав, и заспешил оправдаться: – Лен, я явно когда-то давно разбирался в магии. Она раз – и вырвалась ненароком.
– Так ты, паразит, жену проклял? – тихо ужаснулась Лена, привычно пряча облегчение за руганью.
– Себя, – гордо сообщил Король. От изумления Лена выпустила ухо. – Только с памятью у меня… сама знаешь. Что сказал, как оно подействовало, понятия не имею. Вроде должно было через полгода сойти. А оно только теперь помаленьку растворяется. Так что не думай ничего дурного. Через полгодика или попозже…
Жена возмущенно хмыкнула. Покрутила на пальце медное кольцо с ключом, притворно вздохнула, погрозила кулаком. Потерлась щекой о плечо Короля. Хмыкнула, пытаясь наспех сообразить, кто же тогда приходится отцом Митьке, полуторагодовалому пацаненку, которого молва приписывала к королевским «заслугам». Ну и спросила прямо – с дипломатией у нее никогда особо не ладилось… Ах, примерный семьянин Михей не зря сбежал на юга? Новость выглядела занятной и достойной обсуждения. Например, с нынешней соседкой, которая и подружка, и язык за зубами держать умеет. Или с Тоськой, близкой приятельницей жены Михея.
– Тогда пошли домой, – предложила Лена, выходя из раздумий. – Я-то думала было проверить порядок в гостевом купе «семерки»… но пользы в том нет, как теперь понимаю.
Король подавился от возмущения. Как это – нет пользы? Планы надо исполнять, тем более столь важные. В кои-то веки жена сама предложила устроить ночную ревизию пустого вагона! Он отобрал ключ и потащил свое рыжее сокровище в купе, нуждающееся в немедленном осмотре. За кромкой опушки, в темном ночном лесу, грустная одинокая кукушка тревожно считала дни короткого беззаботного счастья, отпущенного ремпоезду. Ку-ку… и тишина. Но, как часто бывает, ее намеков заранее никто не желал слышать и понимать.
Утром, едва на черном масляном глянце рельса появился бледный блик, позволяющий что-то видеть в серости полумрака, бригада начала работу. Две нитки рельсов на широкой сложной дуге выложили и приготовили к креплению. Только далекие от ремонта железной дороги люди полагают, что рельс достаточно жесткий, чтобы самостоятельно лечь на шпалы правильно. Он ведь очень длинный! И потому слегка изгибается, едва приметно для опытного глаза, однако достаточно, чтобы вагон подпрыгивал и
