совершенно деморализовала научную мысль… Для литературы эволюционная теория особенно опасна, а теория прогресса прямо таки убийственна. Если послушать историков литературы, стоящих на точке зрения эволюционизма, то получается, что писатели только и думают, как бы расчистить дорогу идущим впереди себя, а вовсе не о том, как выполнить свое жизненное дело…» [35] И еще одно свидетельство той эпохи, тоже русское: «…Как философ, всегда ценивший, главным образом, выразительные лики бытия, я никогда не мог органически переварить того нивелирующего и слепого эмпиризма, который вколачивался в меня с университетских лет. Изучая любой факт из античной культуры, я не успокаивался до тех пор, пока не находил в нем такого свойства, которое бы резко отличало его от всего неантичного… «Стиль» и «мировоззрение» должны быть объединены во что бы то ни стало; они обязательно должны отражать друг друга» [36].
Две эти цитаты лучше всего выражают смысл шпенглеровской «морфологии культуры». Все остальное — ее бессмыслица.
Примечания
1
Необходимо прежде всего указать на работы Е. Штаерман и И. Конрада.
2
Мы удобства ради пользуемся укоренившимся и благозвучным переводом заглавии «Der Untergang des Abendlanaes», хотя такой перевод заведомо неточен; сам Шпенглер решительно возражал против употребления слов «Европа» и «Азия» в каком-либо смысле, кроме чисто географического. Шпенглеровский «Abendland» («Западный мир») включает в себя США и не включает даже Греции, Венгрии и славянских стран, не говоря уже о России. «Закат» претерпевший именно Западная Европа, в то время как России Шпенглер предрекает большое будущее.
3
Последняя из публицистических книг Шпенглера «Годы решения: Германия и рамках всемирно- исторического развития» была написана при Веймарской республике, но печаталась уже после гитлеровского переворота. Автор написал к ней предисловие, и котором подчеркивал, что ничего менять в своей книге не намерен и что произошедшие со времени ее написания события никоим образом не решают ни одну из намеченных в ней национальных проблем. В тексте самой книги неоднократно повторяются насмешки над «расовой теорией» и пад «тевтонскими» мечтаниями нацистской молодежи, хотя само слово «национал- социализм» и имена его вождей старательно избегаются. Через три месяца вышло распоряжение иб изъятии книги и о запрещении упоминать имя Шпенглера в печати (ом. «Echо der Woche», Munchen, Sept. 17, 1948, S. 6); бывший ученик Шпенглера Г. Грюндель, ставший нацистом, включил в свою книгу «Годы преодоления» доносительскне выпады против своего учителя. Шпенглеру делает по так уж много чести то, что он, подойдя к гитлеризму достаточно близко, в последний момент остановился, но для характеристики феномена нацизма показательно, что даже столь негуманный и реакционно ориентированный творческий ум, как Шпенглер, оказался с ним несовместимым.
4
Шпенглер заявил, что отныне каждый поставлен перед выбором между философией Ницше и архивом Ницше. Этот факт не должен, впрочем, закрывать от нас роли, которую сыграл сам Шпенглер в неадекватной интерпретации Ницше, облегчившей нацизму беззастенчивую эксплуатацию многосменных символов базельского философа. Шпенглер представляет собой тип мыслителя, при всем внешнем сходстве отдельных формул и ходов мысли радикально отличный от ницшевского. Ницше нельзя оторвать от психологического комплекса интеллигенции XIX века, ого фронда либерализму — доведении до предела, принципов самого либерализма; ему органически чужд всякий национализм — достаточно вспомнить относящийся к 1886 году отрывок «Мы, безродные» из «Веселой науки». Не случаен тот тон обидного снисхождения, с которым Шпенглер отзывается об отсутствии у Ницше «реализма», об его «эстетстве»; по- своему Шпенглер был, конечно, прав, ибо по отношению к интересовавшей его, Шпенглера, «реальности» споров о границах и биржевых дол Ницше всю жизнь оставался ребенком. «…У Шпенглера Ницше с тупой прямолинейностью превращается в философского патрона империализма, хотя в действительности он и представления не имел о том, что такое империализм…» (Т. Манн). Па какие бы сомнительные ценности ни ставил в своей жизни Ницше, искомым выигрышем для него всегда оставалась личность и ее достоинство, а не «кровь и почва» и не пруссаческая государственность. «Государство — так зовется самое холодное изо всех холодных чудовищ. Оно и лжет холодно, и из уст ого выползает его холодная ложь;«Я, государство, есмь народ» («Also sprach Zaratustra»). Когда Ницше мечтало «силе» — об «имморальной», «жестокой» и т. п. и т. и. силе, — дело шло для него о том, чтобы усилить личность против гнета бюрократического отчуждения; (которое для него по понятным причинам рисовалось в своем «английском», «викторианском» обличии), а не наоборот. У Шпенглера другая мечта: «Просто реальный политик, большой инженер и организатор» («Der Untergang des Abendlandes»). Дифирамбы войне в «викторианскую эру» были вызовом сонному благополучию века (в 1898 году будущий пацифист Р. Роллан славит войну в пьесе «Аэрт»); после 1914 года они превратились в «реалистическую национальную политику». Шненглер был апологетом войны уже после 1914 и 1918 годов: именно здесь пролегает водораздел. Еще две цитаты. Ницше: «Лучше погибнуть, чем бояться и Ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись к ненавидели» («Der Wanderer und soin Schatten»). Шпенглер: «Тот, кто не умеет ненавидеть, — не мужчина, а историю делают мужчины» («Poiitisclie Pflichten der doutschen Jugend»). Вот эту «историю», которую делают «мужчины, умеющие ненавидеть», Ницше до глубины души презирал. Ницше еще был до мозга костей «интеллигентом»; Шпенглер при всей своей гениальности был «мещанином».
5
Т. Mанн, Собр. соч., т. 9, Гослитиздат, М. 1960, стр. 611–612.
6
О. Spengler, Urfragen. Fragments aus dem Nachlass, Miinchen. Beck 1965.
