Из этого, конечно, отнюдь не следует, что Тютчев хоть в какой-то мере говорит не об осени; ведь Некрасов сравнивает не осень и умирающую женщину, а чувства, овладевающие человеком при зрелище той и другой.
Тем более удивительно, что приведенной только что строфе пушкинского стихотворения предшествуют такие строги об осени:
Да, «кроткая улыбка увяданья»… Но Пушкин говорит об умирающей девушке открыто, прямо. И в его стихотворении тоже нет, как у Тютчева, «иносказания». Речь идет о двух самостоятельных реальностях, вызывающих близкие чувства, а не о каком-либо замещении одной из них другой реальностью.
Нельзя не задуматься над тем, что Тютчеву, написавшему так об осени, суждено было впоследствии дважды находиться у постели умирающей любимой женщины — в 1838 и в 1864 годах… Пушкину это суждено не было. И он говорит об умирающей так же спокойно, даже легко, как и об осени. Совсем по-иному говорит об осени Тютчев.
Некрасов, который почти ничего не знал о Тютчеве, когда написал приведенное только что суждение, глубоко проник в таинственное движение его поэзии, которая, как и истинная, высшая поэзия вообще, обладала способностью предвидеть.
Разве нет предвидения поэтической судьбы Тютчева в его стихах, напечатанных Пушкиным, — «Душа хотела б быть звездой…»? Звездой не на полуночном небе.
Именно такой была в течение долгого ряда десятилетий судьба воплотившей тютчевскую душу поэзии. Палящие лучи бурных стихий русской жизии сокрывали ее как дымом — в сущности, вплоть до ваших дней…
Не вернемся к осени Тютчева и Пушкина. Написанные почти в одно время, эти стихотворения оба долго лежали в столе. Тютчевское появилось в печати в 1840-м, пушкинское — в 1841-м. И, несмотря на достаточно глубокие различия между ними, эти стихотворения — все же еще одна встреча Тютчева и Пушкина.
Впрочем, никак невозможно оспорить, что в великом царстве русской Поэзии
…Тютчев приехал в Петербург в мае 1837 года. И июня он пишет Вяземскому:
«Благоволите, князь, простить меня за то, что, не имея положительно никаких
Таким образом, Тютчев усматривает загадку в совершенно очевидном, казалось бы, факте: Пушкин погиб от руки Дантеса…
Но ничего странного в этом нет. Ближайший друг Пушкина Петр Вяземский не раз повторял в своих многочисленных письмах о гибели поэта: «Эта история, окутанная столькими тайнами, даже для тех, которые наблюдали за ней вблизи». Или в другом письме: «Многое осталось в этом деле темным и таинственным для нас самих». Тютчев, который именно в это время сдружился с Вяземским, конечно же, подробно обсуждал с ним темную историю.
К сожалению, и до сего дня большинство людей — в том числе даже и людей начитанных — имеют об этой истории примитивное, ложное и в конечном счете даже оскорбительное для памяти Пушкина представление.
В одном из наиболее серьезных размышлений об истории гибели поэта, статье «Погибельное счастье» (1977), известнейший исследователь жизни и творчества Пушкина и Тютчева Д. Д. Благой говорит, что во множестве популярных пушкиноведческих сочинений «национальная трагедия превратилась… в довольно- таки банальную семейную драму: муж, молоденькая красавица-жена и разрушитель семейного очага, модный красавец кавалергард».
С этой точки зрения приведенное начало стихотворения Тютчева на смерть Пушкина звучит, разумеется, странно и непонятно. И в самом деле, если задать сегодня в любой аудитории вопрос о том, как погиб Пушкин, подавляющее большинство опрошенных ответит, что Дантес пытался соблазнить жену поэта, который, получив по почте «диплом» — мерзкий пасквиль, говорящий об измене жены, вызвал кавалергарда на дуэль; затем Дантес сделал предложение сестре жены Пушкина, и поединок не состоялся. Но после женитьбы Дантес возобновил свои притязания, Пушкин вызвал его снова и получил смертельную рану.
Это — очень широко распространенное до сих пор — представление о ходе событий предельно поверхностно, а кое в чем и попросту ложно; так, Пушкин отнюдь не вызывал на дуэль Дантеса во второй раз: он послал гневное, уничтожающее письмо (а не прямой вызов) его «приемному отцу», голландскому посланнику Геккерну.
Дантес «волочился» за женой поэта по меньшей мере с января 1836 года. Это не могло не раздражать Пушкина, но ни о какой дуэли не было и речи до появления — 4 ноября — пасквиля, который был послан злоумышленниками не только поэту, но и нескольким его друзьям. «Все узнавшие о пасквиле, — писал Д. Д. Благой, — сочли, что в нем заключен клеветнический намек на связь жены поэта с Дантесом. В первый момент так же воспринял это и Пушкин».
И в тот же день, 4 ноября, так сказать, сгоряча он послал Дантесу вызов. «Но уже к 6 ноября, — доказывает Д. Д. Благой, — Пушкин… понял весь напитанный ядом смысл пасквиля и цель его». По- видимому, это понимание пришло раньше, уже к утру 5 ноября.
Текст «диплома»-пасквиля гласил: «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором (заместителем. — В. К.) великого магистра ордена рогоносцев…»
Дело в том, что жена этого объявленного «великим магистром ордена рогоносцев» Нарышкина была наложницей царя Александра I, и избрание Пушкина «заместителем» Нарышкина вполне недвусмысленно намекало на связь жены поэта с преемником покойного императора — Николаем I.
