свидетельствуют семейные предания, — необыкновенным благодушием, мягкостью, редкою чистотою нравов и пользовался всеобщим уважением». Хотя все его ближайшие предки были военными, Иван Николаевич, дослужившись в гвардейском полку всего лишь до чина поручика (примерно соответствует нынешнему старшему лейтенанту), сразу после смерти Николая Андреевича перешел на гражданскую службу. Здесь его «карьера» была успешнее; за короткое время он дослужился до чина надворного советника. В последние годы своей службы он стал смотрителем «Экспедиции Кремлевского строения», что, надо думать, подразумевало достаточно широкую образованность.
Сохранилось немало свидетельств глубокого уважения и любви поэта к отцу. Самое раннее из них — отроческое стихотворение, написанное десятилетним Федором ко дню рождения Ивана Николаевича:
Безмерно одаренный мальчик явно сумел обрисовать здесь истинный характер своего отца — мирного, доброго, «тихого» человека. Ровно через тридцать лет Тютчев в письме к жене восхищенно отзовется об отце — «лучше которого, право, нет человека на свете…».
Давно сложилось мнение, что решающее значение в становления поэта имел не отец, а мать, которую Иван Аксаков описал как «женщину замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фантазией, развитою до болезненности». Но едва ли следует недооценивать сложную внутреннюю закономерность человеческого развития, проступающую в фигуре отца поэта — как своего рода звена между дедом и внуком. Неистовству деда, в жизни которого разрушенные формы старорусского бытия еще не возместил новый строй поведения и сознания, как бы противопоставилось уравновешенное, мирное существование отца (та же закономерность — в истории семей Пушкина 9 Аксакова) — чтобы внук смог плодотворно воплотить свой жизненный порыв, страсть и волю.
В сравнении с дедом отец Тютчева ушел не только «вперед», к новым, связанным с «европеизацией» России формам быта, культуры и сознания, но и в известном смысле вернулся «назад», как бы восстановив — разумеется, лишь в той или иной мере — традиционный, патриархальный порядок в отношениях с супругой, домочадцами и крестьянами. Это явствует из многих свидетельств. М. П. Погодин, хорошо знавший семью поэта, записал: в своем дневнике в 1820 году: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они».
Семейные предания свидетельствуют, что в доме Тютчевых «господство французской речи не исключало… приверженности к русским обычаям и удивительным образом уживалось рядом с церковнославянским чтением псалтырей, часословов, молитвенников… и вообще со всеми особенностями русского православного быта…»
Выше говорилось об очень раннем и органическом приобщении поэта к родной природе, народу, истории; нет сомнения, что семья сыграла свою необходимую и первостепенную роль в этом приобщении. Семья Тютчевых принадлежала к тем многим тысячам русских семей, в среде которых на рубеже XVIII–XIX веков формировался особенный социальный слой «среднего дворянства». Еще Белинский обрисовал характерные черты этого слоя. «Екатерина II, — писал он в 1844 году, — жалованною грамотою, определила в 1785 году права и обязанности дворянства. Вследствие нравственного движения, сообщенного грамотою 1785 года, за вельможеством начал возникать класс среднего дворянства… В царствование Александра Благословенного значение этого, во всех отношениях лучшего, сословия все увеличивалось и увеличивалось, потому что образование все более и более проникало во все углы огромной провинции, усеянной помещичьими владениями. Таким образом формировалось общество, для которого благородные наслаждения бытия становились уже потребностию, как признак возникающей духовной жизни».
Так рождались очаги культурного бытия, которые впоследствии, по тургеневскому слову, назвались — «дворянскими гнездами». Одним из ранних таких гнезд был тютчевский Овстуг.
Иван Аксаков утверждал, что «дом Тютчевых — открытый, гостеприимный, охотно посещаемый многочисленной роднею… — был совершенно чужд интересам литературным, и в особенности Русской литературы». Последнее суждение едва ли верно. У нас есть, например, документальное свидетельство того же Погодина: «25 августа 1820 года. Разговаривал с Тютчевым и его родителями о литературе, о Карамзине, о Гёте, о Жуковском (с которым, как нагл известно, отец Тютчева был в близких отношениях. — В. К.), об университете».
Однако суть дела даже не в этом. «Литературные интересы» в конце концов дело наживное. Гораздо более важное значение имел целостный нравственно-духовный строй самой жизни семьи Тютчевых. Из всего, что мы знаем об этой семье и ее овстугском быте, вырисовываются лучшие черты русского среднего дворянства начала XIX века, столь хорошо знакомые всем по «Войне и миру». Жизнь в овстугской усадьбе естественно, сама собой раскрывала перед мальчиком и юношей Тютчевым заветные глубины бытия русской природы, народа, истории, создавая тем самым незыблемую основу личности поэта.
Несомненно, очень большую роль в становлении Тютчева сыграла страстная и утонченная патура его матери Екатерины Львовны, урожденной Толстой.
Ее отец, Лев Васильевич, принадлежал к «боковой» линии знаменитого рода графов Толстых. Прямой предок Льва Васильевича — Иван Толстой был воеводой при Иване Грозном; сын его, Василий, стал уже выдающимся государственным деятелем при царях Федоре Ивановиче и Михаиле Федоровиче. Прославился как славный полководец и следующий представитель рода — Андрей Васильевич (умер в 1690 году). Что же касается его сына, Петра Андреевича Толстого (1645–1729), он стал ближайшим сподвижником Петра Великого и был им возведен в графское достоинство. Петр Андреевич — прапрапрадед Льва Николаевича Толстого. А родной брат Петра Андреевича, Иван, тесно связанный с ним, но не занявший столь высокого положения, — прапрапрадед Тютчева. Таким образом, Тютчев был шестиюродным братом Льва Толстого.
Подобные факты родства выдающихся людей нередко вызывают ныне удивление или даже своего рода «недовольство» — не слишком ли тесен круг, из которого вышли все «великие»? Но этого рода эмоции объясняются попросту незнанием проблем генеалогии. По некоторым подсчетам все вообще французы начала XX века находились между собой не далее чем в седьмой степени родства (то есть являлись, по крайней мере, семиюродными братьями и сестрами). Для России, занимающей гораздо более обширное пространство и имеющей гораздо более сложную историю, чем Франция, эта степень, без сомнения, намного выше. Но внутри относительно замкнутой среды русского дворянства предельная степень родства была, по-видимому, не так уж велика. Стоит упомянуть для примера, что Лев Толстой, будучи шестиюродным братом Тютчева, в то же время был четвероюродным племянником Пушкина…
Обо всем этом важно говорить потому, что самая тема родства значила в начале XIX века неизмеримо больше, чем ныне. Тютчев, конечно же, с детства знал, что по материнской линии он состоит в родстве с Петром Андреевичем Толстым, одной из главных фигур внешней политики Петровской эпохи, и это порождало совершенно особенное, сугубо личное отношение к самой этой эпохе. Одно из писем к жене Тютчев начал словами: «Сегодня годовщина Полтавской битвы», — и, как бы спохватившись, что он просто выговорил звучащие в этот день в глубине души слова, продолжал так: «но не в том дело… Мое здоровье лучше, — ноги начинают опять ходить». Столь личное переживание истории, надо думать, могло сложиться только в том случае, если оно прививалось с детских лет.
По материнской линии Тютчев был теснейшим образом связан и с другим выдающимся дипломатом Петровской эпохи — графом Андреем Ивановичем Остерманом (1686–1747). Родной брат деда Екатерины Львовны, Матвей Андреевич Толстой, женился на дочери А. И. Остермана Анне Андреевне. А впоследствии, еще теснее скрепляя родственную связь, сестра отца Екатерины Львовны — Анна Васильевна вышла замуж за сына того же Остермана, Федора Андреевича. Брак этот был бездетным, а мать Екатерины Львовны скончалась безвременно, оставив сиротами одиннадцать своих детей. И в результате Екатерина Львовна жила и воспитывалась в доме своей бездетной тетки, Анны Васильевны Остерман. В этом же доме
