— Так я тебе и поверил, Дон Жуан чертов.
— Мудила ты, — отвечает он и лыбится. Я это слышу по его голосу. — Так как насчет вечера?
— Думаю, ничего не получится, — говорю я и чувствую, что наш разговор идет по кругу. Он совершенно бессмыслен. Я заглядываю в кухню и понимаю, что мясо хочет, чтобы его перевернули. — Мне пора, — говорю я. — У меня свидание с мертвым зверем.
Я мчусь на кухню и переворачиваю мясо. Запах офигительный. Шипение сковородки заглушает музыку. Поэтому я усиливаю громкость. До прихода мамы.
— Приглуши звук, — говорит она, как обычно, — а то так и умрешь шестнадцатилетним.
— Это панк-группа, мамаша. Они играют тот же концерт, что когда-то играли «Вандалы».
Мама смотрит на меня таким взглядом, что я убираю звук, и он ползет из динамиков едва слышным хрипом.
Мама скрывается в ванной. Вскоре вваливаются Сёс и папаша. Я накрываю на стол.
— Гм-м… — хмыкают они и садятся. Они уже глотают слюнки.
— Мы сегодня что-то отмечаем этим бифштексом? — сухо, как умеет только она, спрашивает мама. Все смотрят на меня, и я подтверждаю ее слова. Родичи понимают, что расспрашивать бесполезно. Я это ценю. Картофель фри и соус получились отлично. Всем нравится. Я кладу сверху мясо. Куски немного ужарились, но, по-моему, выглядит неплохо.
Над столом повисает подозрительная тишина. Я сажусь на свое место и смотрю, как они недоверчиво ковыряют мясо. Папаша пытается отрезать кусочек. Наконец ему это удается. Сёс качает головой. Ей тоже удалось положить в рот кусочек мяса.
— Кажется, нам обещали бифштекс? — спрашивает папаша. Мне этот вопрос не по нутру. Я тоже режу мясо. Оно жесткое. Как резина. Я его явно пережарил… Конечно, пережарил, возражать бесполезно. Его будто жарили на сварочном аппарате.
— Ты сам его прикончил? — спрашивает Сёс. Но подозрительный блеск в ее глазах нравится мне еще меньше, чем вопрос.
— Надеюсь, ты не будешь устраивать нам праздники каждый день? — спрашивает мама и налегает на соус с картофелем. — Мои зубы этого не выдержат.
— Думаю, дорожная служба сможет использовать эти бифштексы как подстилку под асфальт. Ты читал инструкцию? — спрашивает папаша.
— Я слышала, что в армии применяют новый тип гранат. Может, это такие гранаты? — говорит Сёс.
— Спасибо, Адам, я уже сыта, — говорит мама. — Хочешь доесть мой кусок? Все-таки это бифштекс!
Тут все начинают смеяться, и я понимаю, что…
О'кей.
Я все понимаю. И признаю, что мясо получилось на любителя…
Признать это не просто, и чтобы доказать, что мясо все-таки съедобно, я остаюсь за столом и жую, жую, хотя все уже давно встали и занялись своими делами. Жую только себе назло. Я читал в интернете, что от укусов москитов и ударов ослиных копыт каждый год гибнет больше людей, чем в авиакатастрофах. Но не знаю, есть ли статистика, сколько людей умирают от несъедобных бифштексов. В животе у меня все слиплось в единый ком, в середине которого бродит мясо, или, вернее, то, что когда-то им было.
Родичи уезжают на дачу, а Сёс повисла на телефоне. У нее в Бергене есть жених, но видятся они нечасто. Она постоянно звонит этому типу, когда родители не видят, что она опять взялась наращивать телефонный счет. Но Сёс говорит, что уж в этом-то году телефонный счет нас не убьет в любом случае. Поскольку у папаши через три или четыре недели намечена премьера, он должен сидеть дома и репетировать с другими актерами. Единственный перерыв, который он может себе позволить, — это поездка на дачу по субботам и воскресеньям. Хотя мама жалуется, что и там он все время терзает «Пера Гюнта».
Маме-то хотелось бы поехать куда-нибудь, где пожарче, чем в Осло, так, чтобы прошибало потом, где много солнца, вина и всякой жратвы. На греческие острова. На Корсику или в Северную Италию. В Египет. На Мальту. Каждый вечер она листает туристические проспекты, как будто это порнуха, и вздыхает так громко, что папаша начинает ерзать на стуле. Сейчас они с папашей уже давно катят в Дрёбак к парому на Хурум.
Солнце немного скисло. Висит себе наискосок над корпусом в противоположной части двора. Сёс говорит по телефону так тихо, что я не слышу ни слова. Но когда я собираюсь расположиться на тахте, мне строго объясняют, чтобы я убрался куда подальше.
И я убираюсь куда подальше. Сижу в своей комнате и смотрю в окно на Биркелюнден. Между деревьями я вижу крышу музыкального павильона. И меня гложет тревога.
Я только теперь это заметил.
Меня гложет тревога.
Тихая тревога сжимает сердце.
Она не отпускала меня весь день.
Но лишь изредка поднимала свою мерзкую голову.
Я думаю о чуваке на крыше элеватора.
Вижу, как он приветствует меня.
Оказывается, я думал о нем все время.
Только не хотел в этом признаться.
Я таскаю в себе какую-то гнусную тревогу.
И всеми силами стараюсь удержать ее под замком.
А она царапается и рвется наружу.
Чувак на крыше…
Я поднимаюсь, как привидение. Встаю, не отдав ногам приказа. Но все-таки встаю.
Живот, печень, почки, кишечник — все охвачено ужасной тревогой. Она когтит меня изнутри, и тело автоматически поднимается, будто кто-то дергает невидимые нити, прикрепленные к рукам и ногам.
Я выхожу в прихожую, и губы, которые вроде уже не мои, говорят, что я иду прошвырнуться. Привет! Глазами я пытаюсь сказать, что меня гложет тревога и что Сёс должна помочь мне освободиться от тела, которое обрело надо мной такую власть.
Но она, лишь зыркнув на меня глазами, продолжает вздыхать, шептать и повизгивать по телефону. Жалкий скулеж!
Как зомби, я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Машины и трамваи проносятся мимо с хриплым скрежетом. Я иду, и мне хочется кричать. Но крик словно умер во мне. Я иду, охваченный вцепившейся в меня тревогой. Иду, как одеревенелый, одеревенело смотрю вперед и одеревенело думаю, что я стал одеревенелым пленником тревоги.
Невидимый кукловод ведет меня по трамвайным путям. До самой Улаф Рюес Пласс. Я вижу своих ребят, сидящих на нашей скамье. Словно они никуда и не уходили оттуда с тех пор, как я видел их в последний раз. Только Рейдар выглядит неприкаянным. Он мечется между скамейкой и фонтаном. Словно его тоже гложет тревога.
Кукловод ведет меня вдоль парка так, что ребята меня не замечают. Наверное, он не хочет, чтобы они меня увидели и я мог бы попросить их о помощи. Я прохожу мимо павильончика «Старый Грюнер», где люди потягивают прохладное пиво. Они похожи на разморенных жарой мух. Я продолжаю идти своим деревянным шагом и подхожу к реке.
Теперь я понимаю, куда мы идем. К элеватору, куда же еще. Я бы, наверное, поднял крик, если бы помнил, как люди кричат.
Мы приближаемся к элеватору, и я чувствую, как тревога в моем теле усиливается с каждым метром.
Эта тревога бьется в каждой клетке моей кожи. Братья & Сестры, мне страшно. Кто-то или что-то взял надо мной верх. Я открываю рот, чтобы крикнуть.
Но не могу издать ни звука.
