ударили невыносимые холода со страшными встречными штормами при 35° мороза. Да и почти все время путешествия ветры упорно дули навстречу. Больной должен был вдыхать жгучий холодный воздух, бороться с условиями, губительными и для крепчайшего организма.
После стоянки вблизи острова Марии-Елизаветы, Седов ослабел, — он не мог двигаться на ногах. Больной сел на нарту и больше не сходил с нее. Но каждое утро запрягались собаки, и караван двигался вперед, тянулись к северу три нарты. С этой поры для матросов начались страдные дни. Давило беспокойство за вождя, били морозы, томила тяжкая работа. На остановках за больным ухаживали, как за отцом. Но… какая зашедшая далеко болезнь может исцелиться в палатке на снегу при ветре с тридцатью градусами мороза?
За островом Марии-Елизаветы начинается море Виктории. Наши путешественники двигались по льдам его, постоянно видя слева открытую воду. На одной из стоянок к лагерю подошел медведь. Седов, еле держась на ногах и качаясь, вышел из палатки на охоту: он и тут не хотел пренебречь запасом пищи для собак. Собаки загнали зверя в продушину километрах в двух от палатки. Добыча казалась верной, собаки не выпускали зверя из западни — подойти и выстрелить в упор. Но вышло не так. Что-то случилось с затвором ружья: курок не разбивал пистона. Взбешенный неудачей, Седов направился к палатке за финским ножом, чтоб им заколоть медведя. По дороге охотник упал от слабости и больше подняться не мог. Спустилась темнота и туман. Линник один добрался до палатки. Больного привезли к лагерю на нарте.
С этой стоянки началась страшная борьба беспощадной полярной природы с больным, слабым человеком, вооруженным лишь волей да верой в свою звезду. Вплоть до времени, когда карандаш выпал из ослабевшей руки, дневник Седова повествует, как ежедневно проходилось то или другое количество километров — все к северу, к северу, — какие заботы волновали ведущего записки, какие встречались затруднения. Есть на страницах заметки по географии пустынных островов, что тянулись по сторонам пути, есть обыкновенные мысли рабочего дня. Но в записках трудно найти что-нибудь похожее на страх перед будущим или необходимость отказаться от своих задач.
Между тем, после случая на охоте матросы начали понимать ясно, чем может кончиться поход. Они пробовали сначала намекать Седову, потом стали просить открыто — нужно вернуться на судно. Разве можно поколебать Седова? — «Улыбнется, — рассказывал Линник, — махнет рукой. — Нет, оставь это, — скажет, — брось и думать о судне. Я в Теп-лиц-Бай за пять дней поправлюсь».
А сам иногда — особенно часто в последние дни — повторял в забытье:
— Все пропало, все пропало!
Морозы не сдавали, не прекращались ветры. Пятнадцатого в дневнике записано — навалился густой туман, кругом полыньи, слева открытое море. Недалеко от земли Карла-Александра нарта провалилась на молодом льду. Ее вытащили довольно легко. Двигаться дальше — невозможно. Решили подождать, пока лед окрепнет; к тому же разразилась буря. — В этом лагере Седов и умер.
Последние переходы Седова — жутки даже в рассказе матросов. Дорога по тонкому молодому льду сменялась непроходимыми торосами. Режущий ветер сжег дочерна лица. Матросы еле справлялись с тремя нартами. Седов лежал на средней — одетым в эскимосский костюм — в спальном мешке, крепко привязанном сверху качающейся нарты. Больной часто впадал в забытье; как неживая, склонялась голова, а тело безвольно следовало движениям нарты и толчкам по торосам. Очнувшись, Седов первым делом сверял курс с компасом и не выпускал его во все время сознания. Матросы замечали: больной подолгу осматривался, словно стараясь опознать острова, лежащие на пути. Спутникам иногда казалось, что Седова мучила мысль, как бы они самовольно или обманом не повернули, не увезли на судно, не сменили бы северного курса.
Три последние дня в палатке — умирание когда-то крепкого организма. Седов лежал в спальном мешке. По временам жаловался на нестерпимый холод — в один из припадков озноба он приказал обложить палатку снегом доверху и держать примус зажженным на обе горелки.
— Только зажжешь примус, — рассказывал Линник, — кидает в жар. «Туши примус». Проходит четверть часа — так задрожит, что иней с палатки сыплется. — «Зажег примус?.. Нет, не нужно, надо беречь керосин. Впрочем, все равно».
Так, то ложась рядом в мешок, чтоб согреть вождя, то растирая холодные опухшие ноги, покрытые синими пятнами, — маялись матросы четыре дня и четыре ночи без сна. В последние дни Седов не ел и не пил. В дневнике несколько раз встречается запись: «Надо бороться с болезнью». Передавали и матросы, Седов часто говорил: «Я — не сдамся, нужно пересилить себя и есть». Но есть не мог. Пустотный предложил как-то любимых консервов — мясной суп с горохом — взятых для праздников. «Да, да — консервов!». Пустошный вышел из палатки отыскать нужные жестянки на дне каяка.
Ревела буря. Пустошный вдруг ослаб, закружилась голова, хлынула из горла и носа кровь. Бессонные ночи, еда кое-как, тревога — сломили и цветущую молодость Пустошного. Бедняга приполз к палатке без консервов. Пришлось пойти Линнику. Когда консервы были, наконец, сварены, Седов не мог проглотить ни ложки супа, — приступ лихорадки и боль в груди отняли сознание.
Матросы не видели ни дня ни ночи. В темной палатке трепыхался синий огонь примуса. Седов метался. Дыхание его все учащалось и становилось затрудненным. Иногда спутники держали больного в полусидячем положении: так легче становилось дышать.
Двадцатого февраля во втором часу дня Седов стал внезапно задыхаться: «Боже мой, боже мой… Линник, поддержи!..»
И задрожал смертельной дрожью.
Живые долго сидели, как скованные, не смея пошевелиться, ни вымолвить слова. Наконец один пришел в себя, закрыл глаза покойного и прикрыл лицо чистым носовым платком. Примус потух. Буря стихала; как будто оторвав мятежный дух, занесший сюда недвижимое теперь тело, она успокоилась.
Пустотный рассказывал — охватило отчаяние и ужас. В темноте тесной палатки, пригнетенной сугробом, трудно было двинуться, не задев спального мешка с телом покойника, — смерть не давала забыть о себе ни минуты. Совсем не приходило мыслей о будущем, обо всем, что ждет еще впереди, что делать с телом, куда идти, как спастись самим — матросы сознавали одно: вот здесь, на тонком льду, среди земель, им неизвестных, они остались одинокими в страшной пустыне, без вождя — как выводок без матери, уставшие и больные, лицом к лицу с враждебной природой, а на руках — мертвое тело, тело, еще недавно воплощавшее волю, которой они привыкли верить слепо, до конца.
Пробудил холод. Надо что-нибудь делать. Посоветовавшись, решили дойти до Теплиц-Бай, отыскать склады Абруццкого, запастись керосином — оставался один баллон менее четырех литров — и, бросив все лишнее, привезти тело Седова на «Фоку». 24 февраля, оставив лагерь на произвол судьбы, пересекли пролив и, подойдя — как думают — к Земле Рудольфа, пошли вдоль западного берега ее. Шли недолго: встретили открытую воду, море касалось самой береговой стены ледника. Матросы не решились двигаться по ледяному покрову без приметных точек. И по морскому льду они шли крайне медленно из-за неуверенности и постоянных споров о правильном направлении. Выходило — Седова не довезти. Решили похоронить тут же.
На клочке земли, черневшей поблизости, матросы выбрали подходящее место и принялись за последнюю работу для своего вождя. Тело его, завернутое в два брезентовых мешка, поместили в углубление, вырытое киркой; рядом — предназначавшийся для полюса флаг. Сверху наложили высокую груду камней, в нее вставили крестом связанные лыжи. Около могилы осталась кирка.
С обнаженными головами произнесли: «вечная память». Немного постояли. Когда мокрые от пота волосы смерзлись, надвинули капюшоны и, подняв с могилы по камню для себя и для жены покойного, вернулись к лагерю, — собираться в обратную дорогу.
Где могила Седова?
Линник и Пустошный плохо читали карту с непонятными им английскими надписями. Со слов вернувшихся можно предположить: на мысе Бророк (Земли Кронпринца Рудольфа), у подножия обрывистого берега, на высоте от моря метров десять, в том месте, где кончается восточная часть ледника и начинается каменистый берег.
До «Фоки» матросы добрались с трудом. Шли две недели, споря у каждого острова, какой держать курс. Когда удавалось попасть на старый след, делали большие переходы. Несколько раз терялось всякое представление, куда идти. Уже недалеко от бухты Тихой, попав в пролив Аллена Юнга, заблудились совсем, и ушли бы скитаться среди мелких островов южной части Земли Франца-Иосифа, если бы не заметили
