Раззолотилась и пыль-пена над Падуном, и золотыми серпами кажутся чайки-воструньи, косящие своими крыльями, как серпами, густой смолистый воздух…
За дальними горами багровые тучи, не то крепости с зубцами, или развалины храмов, опоясанные светлым поясом радуги, рассыпались обломками и камнями…
— Скажи мне, — обращаюсь к Григорию, — как назвать тот камень по-русски на пол-тайболе к Нотозеру?
— Клад зовем, — отвечает он.
— Постой, скажу, скажу про него, — вмешивается Михайло.
«Вот, в старые годы, давно было, к лопарям шиши [111] ездили, порато грабили, всех зарежут: мужиков, женок и деток; как найдут — все возьмут: постели [112], меха, жемчуг, деньги — все равно! Обижали, однако! Только рекой они ездили больше: боялись в тундру идти, — забьют там лопаришки. И жили в те года под землей: яму выроют, камнями заложат. Весь погост так. И как прознают, что опять шиши идут, завалят ямы совсем, тяжелое там оставят: может, не найдут, другое на «ташках» [113] в вараки унесут с собой, куда дикари [114] только ходят. Нотозерские лопари порато жить боялись: все их резали.
Был колдун тогда у них большой, долго, долго — три жизни жил; он и делал так: принесут все с собой мужики к камню тому на пол-тайболе, скажет он слово чудесное, и невидно все станет; как придут шиши, — ничего не найдут, однако… А уйдут, колдун придет: скажет слово чудное, и опять видно станет, унесут добро мужики.
Только раз спрятал добро колдун, а сам помер, так и не нашли лопари добра; потом долго искали — слова не знали… Потом долго все хотели клад тот взять; не дается, слова настоящего не знают, раньше колдуны хорошие были, а потом совсем плохие стали: слова не знали. Дед мой хороший колдун был, а тоже не мог достать!..
Пошел дед один раз к кладу, доставать, лапка [115] с ним была; сказал слово, а из камня трое людей вышли, платья нет, большие, большие и белые. Увидели его и за ним побежали. Бежал, бежал — догоняют; остановился тогда, кол сделал, круг очертил и люди тут же добежали; добежали, а в круг не могут: дед-то колдун был, ходят кругом, а не уходят; когда лапку заколол, ушли»…
Тянется сказка-бывальщина Михаила, как клубок разматывается, из одной в другую переходит.
Потухло солнышко, сквозь открытую дверь льется непрерывным аккордом шум водопада, смешивается с монотонным голосом Михаила. Он уж не для меня рассказывает, точно льется из него одна за другой сказки и были, и так много в былях сказочного, а в сказках вероятного, что не знаешь, где конец того и другого; начинаешь, так же как окружившее его лопари, переживать каждое слово… Тесно сомкнут полукруг лохматых голов у камелька под догорающим пламенем; то осветятся, напряженные вниманием, прокопченные, искусанные, не доступные никаким атмосферным влияниям лица, то снова потонут в полумраке избы… льется, переливается без конца, сказка тяжелой жизни…
«А в те годы много пришло железных шведов [116] с захода солнца. Сонгельский погост нашли — вырезали, — пошли после того нотозерских искать и русских у моря грабить. Нотозерский погост у Падуна был в землянках. Пригнали сонгельские — «всех» — говорят, режут — заплакали все! — Зарыли землянки, сели в карбаса, поехали на Немецкий большой остров [117] и оленей туда же перегнали. На верхнем конце острова поставили двоих сторожить, сами в кустах схоронились. А сторожа раньше других уснули — никого нет — обманули сонгельские!
Едут шведы — никого не нашли, и мимо Немецкого проехали бы, да заметили один карбас [118], плохо спрятан был, остановились и всех сонных порезали: ни один человек, ни ребенок не остался, оленей закололи; только двое уснувших караульщиков уцелели, они и рассказали»…
Они и рассказали… И представляется, как могли рассказывать эти два лопаря каким-нибудь кильдинским — таким же прячущимся человечкам: «Пришли мы, проснулись, а все до одного зарезаны».
Слушатели замерли; пронесся вздох: «худо, в вараки уходить надо»…
Дикий крик раздался в воздухе.
— Что это?
— А не знаю, много по ночам голосу разного бывает по тундрам, — отвечает староста, — кричат!
— Так кто же — птица, зверь? — добиваюсь у флегматичного старика.
— Нет, а может и птица, только и без их много в вараках живут.
— Кто же еще там?
— Разные есть. Много у нас местов есть, где родясь никто не ходил, пахты [119] разны.
— Ну?
«Так там и живут. Тоже вроде как люди. Разны есть в камнях, так белые большие, без всего ходят, немые.
А где лес пахты, в таком месте маленькие люди: на земле водятся. Голые ходят, деньги есть у них. «Чакли» зовут наши… Один колдун (у него сын сейчас жив, лет 20-ти, Елисей) много денег достал от них. Один раз пошел в пахту дикаря [120] промышлять — убил одного, сруб поставил [121], пошел дальше, увидел: человек маленький-маленький идет за ним и все так же, как он, делает. Потом спрятался. Пришел Елисей к срубу, а там из прутьев тоже сруб сделан маленькой и мышь в нем лежит… Все так же делал чакли…
Пошел колдун другой раз на пахту, взял он каши с собой, ложку взял и ноори [122]. Сел на тундру — кашу ест, ложкой хлебает и каньги завязывает, обе ноги одной веревкой обертывает. Потом пошел, кашу оставил, ложку оставил и одну каньгу с ноори тоже оставил. Сидел день за камнями, и пришел через день чакли.
Стал кашу есть, ноги в одну каньгу поставил и завязывает. Как завязал, колдун и подбежал, а чакли бежать не может: обе ноги в одну каньгу поставил и завязал ноори!
Так его и поймал колдун. Завязал руки веревкой и говорить: «Не пущу, пока деньги не дашь»! — Пошел чакли в гору; долго, день, больше ходил, принес деньги.
«Мало!» — говорит колдун.
Ходил, ходил чакли — еще принес.
«Мало — еще!» — говорит колдун.
Чакли головой качает: нет, значит, больше.
«Поди еще принеси, тогда отпущу».
Заплакал чакли. Ходил маленький человек, порато [123] долго ходил, — денег не нашел; и принес кусок красного сукна.
Колдун деньги на три части делил: одну ему, две себе взял; кабы все взял — ничего бы не было: в камень деньги рассыпались бы.
В тундре порато таких местов есть, где чакли водятся: варака, пахта придет такая — пройти там нельзя — там и живут; в стороне у Имандры чудь еще под землей живет»…
Выйти на волю, посмотреть на загадочный лес, где такие чудеса в наши дни творятся… Тихо стоит он — и не слышно больше странного крика какой-то ночной птицы, не видно ни чакли, ни каких «живущих однако» других существ. Сквозь пестрящую чащу несется один царящий шум водопада, и тонет в нем бульканье вблизи токующего глухаря. Налетит предутренним дыханьем ночи ветерок, колыхнет ветвями — прошепчет что-то лес, громче загрохочет подогнанный водопад, скрипнет старая сосна… А кругом белая ночь заволокла все, закутала волшебным флером, испустила туманы у алого заката…
Шумит, скачет, беснуется водопад.
На скале, посредине его, старый крест… Не валится. Древние надписи испещряют его диковинным узором, и не разобрать ничего из вязи, смешавшейся с зеленью моха в одно загадочное… Ни понять, ни прочитать, кем, когда поставлен.
А под ним, говорят, лежит колдун большой, самый большой колдун, и все хотел встать, пока лицом вниз не положили и крест не поставили…
