трудным в тот момент, когда он теряет свободу. Наша жизнь сурова, но зато мы свободны. Если мы теряем эту свободу – теряем смысл жизни. – Он помолчал. – Что бы со мной сделали? Приговорили бы к двадцати годам?
– Для такого срока нет оснований…
– Нет? Тогда для какого? Пять лет? Восемь? – Туарег был непреклонен. – Ни одного дня, слышишь! Я видел ваши тюрьмы, мне рассказывали, каково в них живется, и знаю, что не выдержал бы там и дня. – Он выразительно махнул рукой, указывая, чтобы лейтенант уходил. – Хочешь схватить меня – приходи за мной…
Разман тяжело поднялся, с ужасом думая о том, что ему вновь предстоит проделать долгий путь под солнцем, которое с каждой минутой пекло все яростнее.
– Я не приду за тобой… В этом можешь быть уверен, – только и сказал он, прежде чем повернуться спиной к туарегу.
Гасель смотрел лейтенанту вслед, пока он устало удалялся, опираясь на лопату, которая послужила древком флага, и засомневался, сможет ли он добраться до берега себхи, не свалившись от солнечного удара.
Потом воткнул в твердую соль свою такубу и винтовку, натянул полог и укрылся под ним, приготовившись терпеливо переждать самые тяжелые дневные часы…
Он не спал, уставив взгляд в ту точку, откуда автомобили посылали солнцу металлические отблески, замечая, как с каждой минутой марево становится все плотнее, а жара усиливается – вот-вот закипит кровь. Густой, удушающий и тяжелый зной вызывал протесты мехари, который по своей природе был привычен к самым высоким температурам.
Ему не удастся продержаться здесь, в центре солончака, долгое время, и он это знал. Воды осталось на один день. Затем начнется бред и наступит смерть, самая страшная из смертей, та, которой туареги боятся с самого дня появления на свет, – смерть от жажды.
Ажамук критически взглянул на заходящее солнце и внимательно осмотрел края солончака.
– Не пройдет и получаса, как москиты сожрут нас живьем, – уверенно заявил он. – Надо отъехать подальше.
– Разведем костры.
– Нет такого костра, да и вообще никакой защиты от этой напасти, – решительно возразил сержант. – Как только они начнут атаку, солдаты зададут стрекача, и я не берусь их остановить… – он улыбнулся, – я тоже побегу.
Лейтенант собрался что-то сказать, но тут один из солдат его перебил, жестом указывая в сторону солончака.
– Смотрите! – крикнул он. – Он уходит!
Лейтенант взял бинокль и навел его, куда тот показывал.
Туарег действительно свернул свой несуразный лагерь и удалялся, ведя верблюда за недоуздок.
Озадаченный лейтенант повернулся к своему помощнику:
– Куда он мог отправиться?
Ажамук пожал плечами:
– Кто может знать, что у туарега на уме?
– Мне это не нравится.
– Мне тоже.
Лейтенант несколько секунд размышлял с озабоченным видом.
– Предполагаю, что он попытается ускользнуть этой ночью, – наконец сказал он. – Вы с тремя солдатами отправитесь на север. Сауд – на юг… Я буду держать под наблюдением этот район, а Малик со своими людьми – на востоке… – Он встряхнул головой. – Если мы будем глядеть в оба, он не проскочит.
Сержант не ответил, но было ясно, что он не разделяет оптимизма своего командира. Он был бедуином, хорошо знал туарегов и так же хорошо знал своих солдат, горцев, отбывавших воинскую повинность в пустыне, которую они не понимали и не желали понимать. Он восхищался лейтенантом Разменом и ценил усилия, которые тот предпринимал, чтобы освоиться в здешних краях, решив превратиться в настоящего знатока, однако, по его мнению, лейтенанту многому еще предстояло научиться. Сахара и ее обитатели не постигаются ни за год, ни за десять лет, а вот что вообще никогда до конца не постигнешь – так это образ мыслей одного из этих изворотливых «Детей Ветра», с виду простых, если судить по их жизненному укладу, а в действительности очень сложных.
Он взял бинокль, лежавший на сиденье, и навел на человека, постепенно превращающегося в крохотную точку. За ним, покачиваясь, следовал верблюд.
С чего это вдруг Гасель снова устремился вглубь кошмарной духовки, он знать не мог, но предчувствовал, почти шкурой ощущал, что за этим кроется какой-то подвох. Если туарег, у которого так мало воды, двигается и заставляет двигаться своего верблюда, значит, на то имеется какая-то веская причина.
У него зазвенело в ухе, и он вздрогнул.
– Уходим! – крикнул он. – Москиты!
Они вскочили в машины и, не успев еще тронуться с места, уже начали хлопать себя по рукам и лицу. Они двигались на полной скорости, которую позволяла пересеченная местность, стремясь отъехать как можно дальше от болотистого района. Затем разделились, отправившись каждый в свою сторону.
Лейтенант Разман приказал оставшимся с ним солдатам разбить лагерь, приготовить ужин и связался с сержантом Маликом эль-Хайдери, сообщив ему о своих действиях и передвижениях беглеца.
– Я тоже не знаю, что он задумал, лейтенант, – признался Малик. – Но мне хорошо известно, что этот тип весьма ловок. – Он помолчал. – Наверно, лучше всего отправиться за ним…
– Возможно, он как раз этого и добивается, – ответил лейтенант. – Вспомните-ка, что он славится своей меткостью. С верблюдом и винтовкой там, внутри, он будет хозяином положения. Подождем!
И они ждали всю ночь, радуясь яркости луны, держа оружие наготове и сосредоточив внимание на малейшем подозрительном движении.
Но ничего не случилось, и, когда солнце поднялось над горизонтом, они вернулись к краю солончака и разглядели там, почти в середине, лежащего верблюда и человека, преспокойно спящего в его тени.
Четыре бинокля, равноудаленные друг от друга, были направлены на него с четырех сторон горизонта в течение всего дня, однако ни всадник, ни животное не сделали ни одного движения, заметного на таком расстоянии.
Когда день снова начал клониться к вечеру, прежде чем москиты покинули свое убежище, лейтенант Разман дал общий вызов.
– Он не пошевелился, – обратил он внимание всех. – Что вы об этом думаете?
Сержант Малик вспомнил слова туарега: «Надо уподобиться камню, стараясь не делать ни одного движения, на которое расходуется вода… Даже ночью надо двигаться так же медленно, как хамелеон, – и тогда, если тебе удастся стать невосприимчивым к жаре и жажде, а главное, если удастся преодолеть панику и сохранить спокойствие, у тебя есть какая-то возможность выжить».
– Он экономит силы… – высказался он. – Этой ночью он сдвинется с места… Остается только узнать куда…
– Ему потребуется по меньшей мере четыре часа, чтобы добраться до берега себхи, – вмешался Ажамук. «И еще час, чтобы в темноте подняться наверх и достичь того места, где мы находимся», – мысленно прикинул он. – Нам следует вести наблюдение до полуночи. Если он прождет дольше, то потом у него не будет времени, чтобы как следует отдалиться, даже если он проскочит.
– Он не справится с верблюдом, – высказался Сауд из крайней южной точки. – Здесь тучи москитов. Кое-где пробивается вода, и если он подойдет ближе, то непременно увязнет.
У лейтенанта Размана сложилось мнение, что туарег предпочел бы быть проглоченным песками, нежели попасться живым, но он воздержался от комментариев. Ограничился указаниями.
– Четыре часа передышки, – сказал он, – но затем всем глядеть в оба…
Ночь оказалась такой же длинной и такой же напряженной. Луна по-прежнему ярко освещала равнину, и на рассвете у преследователей не оставалось сил бороться со сном и усталостью. Глаза покраснели от постоянного вглядывания в темноту, а нервы были напряжены до предела.
