– Он человек справедливый, – ответил тот. – Близорукий, но справедливый.
– Почему близорукий?
– Если кто-то доверяет другим до такой степени, что у него отбирают власть и сажают в тюрьму, значит, он не видит дальше собственного носа.
Гасель повернулся к старику:
– Он из тех, кто утверждает, что мы все должны быть равны? Как они называются?
– Коммунист? – спросил махарреро. – Нет. Не думаю, чтобы он был коммунистом. Говорили, будто он социалист.
– А это еще что такое?
– Что-то другое.
– Похожее?
– Да я сам толком не знаю.
В поисках разъяснения Гасель обвел взглядом лица остальных: все пожимали плечами, показывая, что не знают, – он тоже пожал плечами, решив, что подобные расспросы никуда его не приведут.
– Мне надо ехать… – только и сказал он, вставая.
–
–
Он направился к тому месту, где на его верблюдах заканчивали закреплять поклажу. Окинув их опытным взглядом, удостоверился, что все в порядке, сел на самого резвого из них и, прежде чем заставить животное подняться, вынул ворох банкнот и протянул парнишке:
– Недостающие половины найдешь в пещере ущелья Таталет, в половине дня пути. Знаешь ее?
– Знаю, – ответил тот. – Ты спрятал там губернатора?
– Рядом с деньгами, – сказал он. – Через неделю, когда будешь проезжать здесь на обратном пути из Эль-Абака, освободи его…
– Положись на меня.
– Спасибо. И запомни: через неделю. Не раньше.
– Не волнуйся. Да пребудет с тобой Аллах!
Туарег ткнул пяткой в шею мехари, тот поднялся, остальные последовали за ним и не спеша удалились, исчезнув из виду за каменной грядой.
Только после этого юноша вернулся на свое место у входа в хайму. Его отец улыбнулся.
– Не переживай за него, – сказал он. – Он туарег, а на свете нет такого человека, который способен поймать туарега-одиночку в пустыне.
Абдуля эль-Кебира разбудили свет и тишина.
Через зарешеченное окно вливались потоки солнечного света, падая на длинные ряды книг и извлекая серебристые блики из латунной пепельницы, полной окурков. Но странное дело: день уже наступил, а со двора не доносилось ни звука. Он был уверен, что не играли и утром – как обычно, на рассвете.
От этой тишины ему сделалось не по себе. За столько лет он привык к жесткому военному укладу, к тому, что каждое его действие подчиняется спартанскому распорядку. И вот стоило ему вдруг столкнуться с нарушением данного распорядка: его не заставили вскочить с постели ровно в шесть, совершить туалет за полчаса, чтобы успеть до завтрака, – как им овладело необъяснимое беспокойство.
А тут еще эта тишина.
Именно гнетущая тишина во дворе, где в это время дня, пока солнце еще не начало припекать, вечно галдели солдаты, побудила его вскочить с кровати, натянуть брюки и подойти к окну.
Нигде ни души. Ни рядом с колодцем, ни на зубцах западного угла – единственной части стены, которая была отсюда видна.
– Эй! – крикнул он, испытывая легкую тревогу. – Что случилось? Куда все подевались?
Никакого ответа. Он позвал настойчивее, все с тем же результатом, и не на шутку перепугался.
«Меня бросили… – было первое, что пришло ему в голову. – Ушли и оставили здесь, взаперти, умирать от голода и жажды…»
Он кинулся к двери и с удивлением обнаружил, что она приоткрыта. Вышел во двор, и его ослепило яркое солнце, отражавшееся от белых стен, тысячи раз побеленных солдатами. Они день-деньской только тем и занимались, что вновь и вновь покрывали известью и без того чистые стены.
Однако никто из них так и не показался. Никого не было ни на карауле в угловой будке, ни рядом с воротами, за которыми виднелась бескрайняя пустыня.
– Эй! – крикнул он еще раз. – В чем дело? Что происходит?
Тишина. Проклятая тишина. Дуновение ветерка не доносило никаких звуков жизни и не нарушало покоя этого места, где все казалось застывшим, раздавленным и разрушенным солнцем, которое припекало все сильнее.
Он в два счета перемахнул четыре ступеньки и направился к колодцу, продолжая кричать, повернувшись в сторону канцелярии, столовой и казармы:
– Капитан! Капитан! Что за шутки? Куда вы все подевались?
Из полумрака кухни возникла темная тень. Это был высокий, очень худой туарег в темном лисаме, скрывавшем лицо, с винтовкой в одной руке и длинным мечом – в другой.
Он остановился под навесом.
– Они мертвы, – сказал туарег.
Другой недоверчиво посмотрел на него.
– Мертвы? – оторопело повторил он. – Все?
– Все.
– Кто же их убил?
– Я.
Он подошел поближе, не веря своим ушам.
– Ты? – переспросил он, качая головой, словно чтобы отделаться от этой мысли. – Уж не хочешь ли ты сказать, что ты без посторонней помощи убил двенадцать солдат, сержанта и офицера?
Туарег кивнул и спокойно произнес:
– Они спали.
Абдуль эль-Кебир был свидетелем гибели тысяч людей. Он многих послал на казнь, а своих тюремщиков – всех и каждого в отдельности – ненавидел. Тем не менее он ощутил невыносимую тоску и пустоту в душе и, чтобы не упасть, привалился к деревянному столбу, подпиравшему навес.
– Ты их убил, пока они спали? – переспросил он. – Почему?
– Потому что они убили моего гостя. – Он помолчал. – Если бы кто-то из них поднял тревогу, ты бы здесь, в заточении, так и умер от старости…
Абдуль эль-Кебир молча окинул его взглядом и утвердительно кивнул головой, словно понял что-то, вначале представлявшееся ему неясным.
– Я тебя вспомнил… Ты тот самый туарег, который оказал нам гостеприимство… Я тебя видел, когда меня уводили.
– Да, – подтвердил тот. – Я Гасель Сайях. Ты был моим гостем, и я обязан переправить тебя на другую сторону границы.
– Почему?
Туарег посмотрел на него с недоумением. Наконец пояснил:
– Таков обычай… Ты прибегнул к моей защите, и мой долг тебя защищать.
– Убить четырнадцать человек ради моей защиты – это явный перебор, тебе не кажется?
Туарег не удостоил его ответом и зашагал к открытым воротам.
– Я пригоню верблюдов… – сказал он. – Приготовься к долгому путешествию.
Абдуль эль-Кебир проводил туарега взглядом, пока тот не исчез из виду за распахнутыми настежь воротами, и тут, когда он остался один в вымершем форте, им овладело гнетущее чувство. На него навалились тоска и страх даже с большей силой, чем когда он оказался здесь впервые. В тот момент он был совершенно уверен, что ему не суждено выйти отсюда живым и эти стены станут для него и темницей, и могилой.
На несколько секунд он затаил дыхание, прислушиваясь, хотя знал, что ничего не услышит: ветер и
