противником.
Он предпринял новую атаку и внезапно понял, насколько неудобны его длинные одежды, объемистый тюрбан и широкое покрывало. Хайке путались у него в ногах и руках, найлы на толстой подошве из тонких полосок антилопьей кожи скользили по острым камням, а лисам[22] мешал ясно видеть и не давал легким возможности вдохнуть в себя весь кислород, который был особенно нужен в такие моменты, как этот.
Но и Мубаррак был одет подобным образом, поэтому его движения были такими же неуверенными.
Мечи разрезали воздух, яростно жужжа в утренней тишине, и какая-то беззубая старуха издала крик ужаса и стала умолять, чтобы кто-нибудь подстрелил грязного шакала, пытающегося убить ее сына.
Мубаррак властно вытянул руку, и никто не пошевелился. Кодекс чести «Детей Ветра», столь отличный от мира бедуинов, «Детей облаков», основанного на предательстве и низости, требовал, чтобы столкновение между двумя воинами было честным и благородным, даже если в итоге один из них распростится с жизнью.
Мубарраку бросили открытый вызов, и он убьет открыто. Он нащупал твердую почву под ногами, набрал в грудь воздуха, издал крик и бросился вперед, на грудь врага, который отвел острие его меча сухим и жестким ударом.
Они вновь замерли, глядя друг на друга. Гасель взмахнул такубой, словно булавой, и, описав круг над головой, нанес удар сверху вниз. Любой начинающий фехтовальщик воспользовался бы этой оплошностью, чтобы проткнуть его одним ударом, но Мубаррак счел за благо отстраниться и выждать, больше полагаясь на свою силу, чем на ловкость. Он обхватил оружие обеими руками и рубанул сбоку: таким ударом можно было раскроить надвое человека и потолще Гаселя, – только вот его противник не стоял на месте и не дожидался, когда его перережут пополам. Солнце начало припекать вовсю, пот тек по их телам, увлажняя ладони, из-за чего металлические рукоятки мечей стали скользкими. Лезвия вновь взметнулись вверх. Дерущиеся изучили друг друга, разом бросились вперед, однако в последнее мгновение Гасель отклонился назад, позволив острию оружия Мубаррака разодрать ткань его хайке, царапнув грудь, и нанес противнику удар в живот, пронзив его насквозь.
Несколько мгновений Мубаррак стоял. Его удерживали главным образом меч и объятия Гаселя, а не собственные ноги, и когда тот вынул меч, разрывая его брюшную полость, он рухнул на песок, согнувшись пополам, приготовившись молча, без единой жалобы, выстрадать долгую агонию, предназначенную ему судьбой.
Через несколько мгновений – в то время, как его палач медленно направлялся, не испытывая ни счастья, ни гордости, к своему верблюду, – беззубая старуха вошла в самую большую хайму, взяла винтовку, зарядила ее, вернулась туда, где ее сын безмолвно корчился от боли, и прицелилась ему в голову.
Мубаррак открыл глаза, и она смогла прочитать в его взгляде бесконечную благодарность существа, которое она собиралась избавить от долгих безысходных страданий.
Гасель услышал выстрел в то мгновение, когда его верблюд вновь пустился в путь, но не обернулся.
Он скорее почувствовал, чем увидел, стадо антилоп вдали, и только тогда понял, что страшно проголодался.
За два предыдущих дня туарег проглотил лишь несколько горстей просяной муки и фиников, озабоченный предстоящим сражением с Мубарраком, но сейчас при одной только мысли о добром куске мяса, который медленно поджаривается на раскаленных углях, у него засосало под ложечкой.
Он медленно приблизился к краю грары[23], ведя за недоуздок верблюда, остерегаясь, чтобы ветер не отнес их запах в сторону животных, пасущихся среди невысокой и редкой растительности впадины. Вероятно, в давние времена здесь было озеро или расширенное русло какой-нибудь речушки, и в глубине все еще хранились остатки влаги.
Там и сям росли робкие тамариски и полудюжина карликовых акаций, и Гаселю было приятно осозна вать, что охотничий инстинкт его опять не подвел, потому что внизу объедали ветки или спали на полуденном солнце великолепные животные с длинными рогами и красноватой шкурой, словно приглашая его выстрелить.
Он взвел курок, загнав в патронник лишь один патрон, тем самым избавляясь от искушения в случае, если промахнется в первый раз, лихорадочно пытаться выстрелить во второй, когда проворные животные бросятся бежать, высоко подпрыгивая. Гасель по опыту знал, что второй выстрел, почти наугад, редко попадает в цель. Только напрасно потратишь патрон, а в пустыне взять их негде, притом что они необходимы, как вода.
Он отпустил мехари, который тут же начал пастись, сосредоточившись исключительно на корме, свежем и аппетитном после дождя, и бесшумно двинулся вперед, почти ползком, от камня к кривому стволу куста, от небольшой дюны к кустику травы, пока не достиг подходящего места – каменного бугорка. Оттуда на расстоянии меньше трехсот метров был хорошо виден стройный силуэт вожака стада.
«Когда подстрелишь самца, вскоре придет другой, моложе, чтобы занять его место и покрывать самок, – говорил ему когда-то отец. – А вот когда убиваешь самку, ты также убиваешь ее детей и детей ее детей, которым предстоит выкормить своих детей и детей твоих детей».
Он приготовил винтовку и тщательно прицелился в переднюю лопатку, в область сердца. С такого расстояния выстрел в голову, несомненно, был бы более эффективным, но Гасель, как правоверный мусульманин, не мог есть мяса, если не забил животное, повернувшись лицом к Мекке и читая молитвы, как сказано Пророком. Если бы он убил антилопу выстрелом, ему пришлось бы от нее отказаться, и он предпочел рискнуть: пусть даже раненое животное и скроется, с пулей в легких ему все равно не уйти слишком далеко.
Самец неожиданно поднял морду, принюхался к ветру и слегка насторожился. Затем – казалось, прошла целая вечность, хотя, наверно, какая-нибудь пара минут – обвел взглядом свое стадо, убедился, что опасность им не угрожает, и приготовился вернуться к прерванному занятию – объеданию тамариска.
Когда Гасель совершенно уверился в том, что не промахнется, а добыче не вздумается вдруг подпрыгнуть или рвануть с места, он мягко нажал на гашетку. Пуля вылетела с визгом, рассекая ветер, и самец упал на колени, словно ему разом подрубили все четыре ноги или под ним, словно по волшебству, внезапно вспучилась земля.
Самки посмотрели на него без любопытства и страха, ведь звук выстрела, хоть и прогремевший на всю округу, не был связан в их представлении с опасностью и смертью. И только когда они увидели бегущего к ним человека в развевающихся одеждах, размахивающего ножом, то обратились в бегство и пропали из виду на равнине.
Гасель подошел к раненому зверю, сделавшему последнее усилие, чтобы подняться и последовать за своей семьей, однако внутри у него что-то надломилось, и тело не подчинялось приказу ума. Только лишь глаза – огромные и невинные – выражали безмерную тоску, когда туарег взял его за рога, повернул морду в сторону Мекки и перерезал горло сильным ударом своего острого кинжала.
Хлынула кровь, забрызгав сандалии и край хайке, однако Гасель не обратил на это внимания, удовлетворенный тем, что его меткость и на этот раз оказалась превосходной и он попал точно в цель.
Вечер застиг его за трапезой. Еще не успели появиться первые созвездия, а он уже спал, укрытый от ветра низким кустарником и согреваемый тлеющими углями костра.
Его разбудил хохот гиен, привлеченных мертвой антилопой. Вдобавок вокруг бродили шакалы, поэтому он раздул огонь, который отогнал их к границе теней, а затем лег на спину, глядя в небо, слушая приближающийся ветер и размышляя о том, что в этот самый день он убил человека – первый раз в жизни, а значит, жизнь уже не сможет остаться прежней.
Он не чувствовал за собой вины, ибо считал, что его дело правое, однако беспокоился о том, как бы не оказаться зачинщиком одной из тех межплеменных войн, о которых он столько слышал от старших. В подобных войнах наступал такой момент, когда никто уже не знал, по какой причине творилось убийство и кто заварил эту кашу. А туареги, те немногие имохаги, что еще бродили по пустыне, верные своим обычаям и законам, были не в том положении, чтобы уничтожать друг друга: хватало того, что им приходилось всеми силами защищаться от наступающей цивилизации.
Он вспомнил странное ощущение, охватившее его тело, когда меч мягко, почти без усилия, вошел в
