ему тут задерживаться, словно на ежах он весь, словно стрекоза ему в легкие залетела.
Ну и собираемся, в путь идем.
Отхлынем на километр, устроимся заново, и что же ты думаешь — в эту же ночь в место старой стоянки ударит звезда, и такая яма образуется, что хоть землянку ставь!
Нет, они чуют, у всех животных на опасность чутье, пожар еще через неделю случится, а дичь уже загодя разбегается, и нет разницы, в воде они живут или по суше перепрыгивают. Если бы у меня имелась такая чувствительность, я бы вообще жил просто здорово. Я бы даже дожди обходил, мне дожди очень не нравятся, землетрясения разные. Землетрясений, правда, на моей памяти не тряслось, и для цунами не было никакой почвы — до ближайшего моря полгода пути, вулканическая активность никак себя не проявляла, а лесные пожары, конечно, случались. Только летом. Летом, когда жара и грозы. Молния ударит — и горит. Лесу много, есть чему гореть.
Волк, кстати, и тогда тоже беспокоился, только я никак это беспокойство не мог распознать. Что-то его маяло… Не предчувствие смерти, нет, звери смерти не знают… Но чего-то он боялся.
Да и самому мне в этом лесу пустом было неуютно. С другой стороны, обходить его тоже не хотелось, ноги не стеклопластиковые, короче, нырнули мы с Волком в эту мертвечину, и скоро есть стало нечего. Хорошо хоть грибов много тут водилось. И даже не просто много, а очень много, шагаешь по лесу, и только шляпки под ногами похрустывают. Грибной год.
Грибами я и питался. Я-то ничего, я и на рыжиках могу, а Волку туго без энергии пришлось, ребра быстро стали просвечиваться. У меня ребра тоже просвечиваются, но мне это хорошо, мне жиреть нельзя. А Волку мутно без мяса, он же волк, хищник, убийца почти.
Да и язва от зайца у него разболелась, стала красной, гладкой и блестящей. Такой блестящей, что даже смотреться можно при боковом свете. Я пробовал его лечить, плевал на рану, землей присыпал и крестики царапал — все как Хромой учил, да только не помогало это, рана краснела и краснела, стала как ягоды. Тут уже ничем не поможешь: укусил заяц — дней десять надо, а то и двадцать, чтобы зажило. И отлежаться хорошо. Меня прошлой весной укусили — я неделю как жидкий ходил, заяц зверь на редкость дрянной и безнравственный, ему палец в зоб не клади.
Заяц укусил, Волк заболел. Стал вялым и медленным, из-за этого все и получилось. Да, если бы его тогда заяц не укусил, все по-другому случилось бы, я в этом просто уверен. Я думал, что удастся перетерпеть, но не удалось. Надо было поворачивать сразу, как только мертвый лес пошел, но я решил, что это ненадолго. День, два, и живность появится…
Но она не появилась даже через пять дней. Зверье куда-то откочевало, даже белки и те не трещали. Волк вообще стал уже толщиной с собственный хвост, лапами так еле-еле перебирал, даже загремели они у него, и слюна густая пошла, желтоватая. Мы шагали по лесу, в лесу все не так было — деревья с иголками, а я люблю, когда с листьями, березы-осины, а не елки-палки, мох под ногами, а мне нравится, когда травка, и дальше тоже. Мы шагали-шагали, и вдруг Волк остановился. Надо было понять, что что-то не так, но не понял я… Отупоумел с голодухи, дисфункция мозга, экстракция. Волк зашевелил носом, в глазах у него закрутилась желтизна, и он сделал шаг.
— Спокойно, Волк, — сказал я, — стоять…
Волк остановился. Пригнул голову, и нюхал воздух над землей, и уши положил на спину.
— Спокойно, Волк…
Нос у Волка задергался вполне особым образом, так он дергался только на диких.
Диких мне только не хватало!
Я присел, положил руку на его хребет, почувствовал, как он дрожит, пополз пальцами к ошейнику.
Но Волк не утерпел, сорвался, побежал.
— Стоять! — прошипел я.
Но было уже, конечно, поздно.
Волк скрылся между можжевеловыми кустами, исчез совсем. Волки — они всегда исчезают, вот есть — и тут же нет, такая порода у них.
Волк ушел.
Я кинулся за ним, но остановился почти сразу, башка заработала все-таки. Я чувствовал — не все тут в порядке… Дикие, дикие, зачем мне дикие, мне сейчас с дикими встречаться совсем ненужно…
Тявкнул Волк. Коротко, сразу же замолчал, будто пасть ему заткнули, сломали челюсти. Понятно.
Понятно. Так, понятно все…
Я опустился на мох. Некстати как все это, почему не потом, почему не через месяц… Вытащил из-за спины арбалет, вложил стрелу. И сразу же стал целиться. Только целиться было некуда — впереди один низенький можжевельник, ягодки так блестят синими боками, скушать хочется.
Волк тявкнул еще раз.
Волк попался, точно. Но еще жив, жив, поэтому я поднялся и пошел к нему. Медленно, тут нельзя было спешить. Потому что впереди была опасность. Настоящая. Смертельная.
Других ведь и не бывает.
Я смотрел. Смотрел вперед — и сразу по сторонам, как учил Хромой. Чтобы видеть все, каждый листок, каждую паутинку.
Я дышал носом. Как можно глубже. Чтобы слышать.
И ртом дышал, чтобы воздух проходил через язык — это тоже хороший способ.
Слушал. Мог бы и не слушать: дикие — они бесшумные, бесшумнее волков даже. Ничего не слышно, ничего не видно, только деревья, и все. Птичка чирикнула бы, что ли, птички не любят диких, дикий проходит, а птичка обязательно квакнет, не удержится, птичка друг…
Кровь. Я услышал. Это была кровь, кровь ни с чем не спутать. Сладкий, сладкий запах. Я сместился вправо, прижался плечом к дереву. Лиственница. Из нее раньше строили корабли или бани, что-то строили. Ждал, считал удары сердца.
Сердце работало не так. Через запин. У меня с детства сердце запинатое, это нестрашно, я читал в книжке про сердечные болезни, экстрасистола называется, в пятьдесят лет меня начнет мучить легкая одышка…
Лучше бы оно все-таки не запиналось, я так со счета сбиваюсь, а до пятидесяти ведь еще дожить.
Дикие. Скорее всего, это все-таки дикие. Устроили на меня засаду. Я их немного поубивал в начале лета, с тех пор они на меня обижаются. Мне кажется, они месть задумали. Тогда понятно, почему в этом лесу никого, всех разогнали, ни одно животное, даже енот вонючий, не станет жить рядом с дикими…
Я их не боюсь. Дикие, я вас не боюсь. Я человек, я не боюсь. Страха нет.
Страха нет. Все страшное уже случилось, впереди не может быть ничего страшного. Страха нет. Сердце, сердце мое успокоится.
Я достал еще одну стрелу, зажал ее зубами, поднялся, вышагнул из-за дерева. Никого. Дикие поодиночке не нападают, сразу стаей. Если стаей, то убежать тяжело.
Диких не было. Прячутся, отлично прячутся, они сами цвета такой лесной грязи, косматые еще, а в космах такие веточки застревают, листья прелые, шишки, мох прорастает, можешь стоять вблизи, а ничего не замечать. Ну, только по вони его можно определить, воняют они ужасно…
— Волк! — позвал я.
Можжевельники шевельнулись. Я прицелился.
Страха… нет, книга «Домашние настойки», там такой способ можжевеловой: возьмите чистую бутылку, на треть насыпьте ее можжевеловыми ягодами, доверху залейте подготовленной водкой…
Вот что такое водка, кто бы знал, где ее взять…
Волк. Показался Волк. Как только я увидел его, так сразу понял, что все кончено. Он катился. Полз. У Волка не было передней правой лапы, а другая лапа была сломана и вывернута. Волк не выживет. Если бы они были только сломаны… Я бы смог его выходить. Волк уже ломал лапу, мы тогда выжили, с трудом, но мы выжили. Сейчас нет, все, кончено…
Волк подполз ко мне. Проскулил.
— Все в порядке, — сказал я. — Все хорошо. Жди здесь.
Волк пискнул. Здоровый зверь, а пищит. Понимает, наверное, что все…
