всего-то пустяк за комплект чайный, господи! А он — нет, не буду платить, а чай чтоб ему, психу, в номер подали. Слово за слово, бритвой стал грозить, ну!.. Скотина, я и говорю. Ты узнай, кто нам это яичко подложил: если не велик начальник, мы… Я сама его, чтоб шизанутых не слал! Думает, дом тут ему, Кавказ, наливай да пей. Другие хоть меру знают, не срут где живут, а этот ну ни в какую. Узнай, с каких верхов. Ладно, так и сделаем.
Выкинем, пусть у марух ночует, выделывает. Ладно, лады…» Когда-то и за это, домашнее, любил Иван город сей; но было это давно.
Она брякнула трубкой, глянула на него и чуть тронула, подвинула малость в сторону основательную, на все времена выделанную из оргстекла табличку «Мест нет» — то ли внимание посетителя обращала на нее, то ли место освобождая для документов, не понять, опытная: «Вы что хотели?» Он сказал и вспомнил недавнее, летнее, как продавщица-лотошница с бывалым таким же лицом сводницы не зазывала, а говорила прохожим, негромко, вроде б даже с улыбкой: «Курочек покупайте. Хорошие курочки, нетоптаные…» — не то чтобы грубо говорила, но знающе. Сброд мегаполисный, что в верхах, что в низах, дорвались до беспредела и теперь уж детишек продают вовсю, девчушек. «А фамилия?» Сказал, и она кивнула с улыбкой уже, как своему, по-домашнему: «Константин Анатолич только что звонил, сейчас сделаем. А то присылают всяких, не знаешь, куда деться… Можно, я вас в двухместный пока, незанятый, а к ночи в одиночку переведу, где получше?» — «Да мне все равно». — «Все оплачено будет за вас, кстати, сколько надо, столько и живите. Нет, не подумайте, одиночка лучше для вас — полулюкс, с удобствами». — «Спасибо, мне правда все равно». — «Ну и ладно, сделаем, все хорошо будет…» Но ни ей, ни кому другому бы он в том не поверил.
И поднялся в пустой номер, разделся, снял и пиджак, прилег утомленно. По соседству за стенкой ныл ребенок; за окном длительно, безвременно синело и, угрюмоватый, гудел машинный сквозняк Тверской, несло и несло в нее как в трубу, напролет. Спал и не спал, то мерещился опять город этот, необъятностью своей и самодостаточностью едва ль не отрицающий все, что оставалось за пределами его, всю малосущественность, необязательность копошащегося где-то на местах бытованья, обиталищ провинциальной тоски, то продрогшее на голом, всеми ветрами продуваемом косогоре сельцо свое, мать, коротающую ранние сумерки перед устьем растопленной голландки, греясь в отсветах огня, летучем жаре его… да, одно вызывало другое, окликало вроде бы, но не слышало одно другого, разойдясь в пространстве и времени, в самой принадлежности к единому, такому раньше привычному, не подлежащему никакому сомнению. И он пытался будто соединить их собою, в самом себе, связать нерасторжимо одно, родное и малое, с другим, великим и всему дающим смысл, не оставаться в раздвоенности этой губительной, но его никак не хватало, растаскивало самого, обессиливало на нет, и он то ли в сумрачный прогал между этим, несводимым, проваливался, то ли в забытье…
Проснулся в сутеми, лишь по освещенному с улицы потолку дергало красным неоном неисправной вывески. Пригляделся к циферблату на руке: больше трех часов, оказывается, проспал в устали, голоден, с утра ни крошки — забегаловку искать, да и где? Константину спасибо, с про-живаньем выручил, и можно раз хотя бы в ресторан спуститься. Собраться недолго, что и сделал: умылся-причесался, пиджак надел, пощупав бумажник во внутреннем кармане, все время видя себя в мутных отсветах, в мнимостях оконного стекла — видя все, и вышел к лифту.
В первом зале, отстраненные, с равнодушием своего опыта в вымытых глазах, прогуливались или сидели за небогатым табльдотом иностранцы, дальний в широком проеме зал был полупустой, но официантки, однако, неохотно пожимали плечами: видите же таблички, мол, все столики заказаны… Наконец показали метрдотеля, женщину, которой пришлось довести до сведения, что он не с улицы, а проживающий здесь, гостиничный клиент. Высокогрудая, сивая, вмонтированная в бежевый фирменный костюм, она пожала тоже плечами, свысока, но как-то и беспокойно, в ожидании неком озирая зал, повела, недовольная, показала место. И все здесь будто ждали чего-то, он сел, невольно огляделся тоже — чего? Понятно было, что погужевать, оттянуться здесь, на самой Тверской, охотников хватало, но чего уж особенного ждать-то: едят себе, пьют — столы ломятся, многие весьма навеселе, раскованный слышится говор, смех… и уж не этого ли?
Там, в глубине зала, где какая-то шла возня, на невысоком подиуме зажегся тревожный в полумраке багровый свет. Кто-то пещерно-темный на его фоне, широко расставив хлыщеватые ноги, стал настраивать бас-гитару; а вот следом подошли — с перерыва, видно, — еще двое, трое ли, расставились, разместив на женски податливых передках гитары, тенями переплелись; и первый выдохнул в микрофон — о-охх! — и динамики многократно умножили и разнесли вздох пресыщения этот по всему заставленному, кухонному какому-то, несмотря на антураж, пространству, под низкие потолки… этого ждали? Заторопились, забегали проворней официантки, заблестели глаза публики, откуда-то подвалило еще — компанией с верткими девочками, по-сучьи с улыбкой огрызающимися, знающими свое дело, следом другая, мужская — кавказцы, кажется. Сварливо ругался, не стесняясь иностранцев, с кем-то у входа швейцар. Капельку пота сдула с губы пронесшая мимо тяжелый поднос официантка в бежевом, дергался уже, прыгал тенями подиум, дергались первые пары перед ним…
Темно в окнах, но, по всему-то, ночь еще не скоро наступит здесь, допоздна ее будет оттирать ватинным плечом вечер, спеша добрать свое. Еще тут жаждали, ждали-дожидались развлечений и утех, а то и некоей форы от судьбы, хотя бы кивка ее, ухмылки знающей. Кому-то, может, не хватило дня, не досталось чего от его щедрот, а кто и запасался ими на ночь… нет, не на ту долгую, продроглую, во все концы земли простертую тьму, где мать его, должно быть, уже спала в избенке их на косогоре к речке Мельнику, — а на другую, в казенных, подсвеченных бра уютах душных номерных, не без умыслу обмануть ее, судьбу, по кривой обойти, оттянуть расчет, всяк по-своему. Звуки вибрировали, змеились, размывались и разламывались, было в них истошно-кошачье и одновременно железное, все на пределе, впору пожалеть его, железо. Стенка напротив, кухню отделявшая, являла собой панораму светлого, безутешного в осеннем всесожжении октябрьского лесочка — обои, что-то вроде фотоклеенки, состыкованной полосами, но листья палые в одном углу как живые, для памяти хватит. Мать спит, все сельцо их спит, наработавшись, забылось в степном распадке своем, и что-то всегда языческое, в самое себя углубленное в избяных его ликах есть, в материнском спящем, распустившемся от забот лице — языческие у сна лики… За соседним столиком компания та, кавказцы, сколько их тут везде, и уже выпивши, это видно по слишком уж мужественным движениям, особенно у одного из них: часто облизывает тонкие, ножом будто прорезанные губы, с усилием переводит вопрошающие, с высокогорной печалью глаза. И матери те тоже спят, наверное, а сыновья их здесь, на развинченном этом, на свои составляющие растащенном празднике невеселом жизни чужой, и там, в снах материнских… не так разве, кацо или как там тебя?
Стальным оголенным проводом змеятся, изгаляются звуки — готовым ударить; до них, непредсказуемых и враждебных, на все твое, что там ни есть, замахнувшихся, — до них принижаться надо, во что-то темное в себе опускаться, не иначе как на четвереньки, шкурой всей в сладострастном ожиданье удара дрожа, инстинктами трепеща, легка как никогда жизнь растлителей. Вольготна средь самой лучшей, самой всемирно отзывчивой публики, в размотанной оптом и в розницу стране, в системе кривых зеркал, шулерских самоотражений, где сквозили и передергивались всякие миражи, мелькали перекошенные от популярности, как-то скоро от нее обрюзгшие лица, личины, имена, имиджи, и в туманах собственного суесловия возникал на экранах, плавал и троился старый театральный сатир с беспокойными глазами детского насильника, и сквозняками слухи гуляли, конфиденциальные новости, пена пузырилась, взвизгивали в неутолимой страсти поклонницы, а какой-то сипло-картавый за кулисами деловито сторговывал валюту. А то вдруг занимала все зеркала наглотрагическая, с трауром под глазами, морда очередного с педерастическим уклоном баловня, наспех сработанного кумира, то ль визионера, то ли целителя, волны подобострастного шепота рассылая и шушуканья, клики, галдеж и хай всесветный, — неверное эхо которого, уже и неслышное, долго еще потом, наверное, блуждает в стылых и темных между городами российских пространствах…
Дураки дурачат дураков, и не спросишь ни у тех, ни у других, а как же само существо, сущность жизни — что, на то только и дана? Нет же, наверное. Вся-то история человеков, навскидку, либо фарс всякого рода и вида, либо жестокость запредельная, а где-то посередке меж ними ютится эта самая сущность, попираемая с обеих сторон, с ее расписными благами временными, взлетами духа и надежд, паденьями перемежаемыми… сущность, подлежащая в каждом личностном случае неумолимому закрытию посредством жестокости все той же, да. Они там, на подиуме, лабают вразнос, корчась в геенне багровой,
