лицом, замерла, прижавшись, слезы поползли по плечу его, под рубаху — и горячие какие, надо же…
— Ну вот, здрассте… приехал же, — говорил он, не то что растерянный, но досадуя малость, целуя лоб ее, волосы, легко как-то пахнущие, свежо с улицы. — Наездился, никуда больше. Ну хватит, Лиз, ну же!..
Она помотала головой, не отрывая лица, не открывая, что-то в грудь ему сказала невнятное.
— Н-не понял, что?
— У меня глаза… красные, не смотри.
— Ну что ты, плакса моя, — серые они у тебя, милые же…
Удивление оставалось все-таки: как такие вот произрастают на скудной, захламленной, на промазученной почве заводских окраин, в среде мало сказать — грубоватой, откуда берутся? Изредка хоть, но ведь вырастают, появляются же; и неистребимо это, нежное во многих проявлениях жизни и совсем уж беззащитное, казалось бы, невыживаемое в заскорузлом нашем существовании, вопреки всей жестокости его, природной и человеческой… кем-то хранимое? Как указание тоске нашей, упованиям тысячелетним, в ожиданиях иссохшим? И не обещания даже, но лишь намеки на возможность иного, с этим мироустроительным равнодушьем или скорее бездушьем ничего общего не имеющего. Как-то даже и поспорили опять с Лешкой, и началось-то, как чаще бывает, от случайного словца ли, поворота разговора, о другом вроде бы Иван говорил, вслух раздумывал: «Знаешь же, когда история берется разрешать какую-то назревшую проблему свою, она не брезгует никакими самыми грубыми или даже гнусными инструментами, способами, личностями тоже, возьми хоть троицу эту, меченого, хромого да беспалого… параноидальные же типы, какие-то монстры предательства, нелюди. Так же и природа, кстати сказать, все задачи свои решает, нам порой неведомые, едва ль не по принципу: чем хуже — тем лучше, нещадно к материалу живому». — «А как же это: не то, что мните вы, природа… как там дальше? В ней есть любовь, в ней есть язык — не так? Тютчев ведь». — «Не так. Неглубокий, смею думать, взгляд здесь у него, пантеизм дачный, послеобеденный. Не зря он его так и не дописал». — «Ну, ты обнаглел, в натуре… — студенческую лексику вспомнил Поселянин. — Не пузырись!..» — «А вы — прижмурились, природолюбы, видеть не хотите суть. Антропоморфизмами балуетесь — от комплекса древнего, страха перед ней, похоже… да, подальше спрятанного, придушенного. Чумное поветрие на вас бы, что ли, чтоб опомнились маленько. Или еще чего- нибудь такого, сугубо природного… Другое дело — сохранять для себя ее, беречь в меру сил, мы с ней соприродны как-никак, по уши в параше ее физиологической и всякой…» — «У кого это ты научился на божьи установления гавкать?.. — сощурился тот, явно от сути разговора уходя, в сторону свильнув, а такое нечасто с ним бывало. — Гляди, добром это не кончится…» — «А никто из нас добром не кончит, такого не бывало еще. Один он, конец…»
Конец один — подходы к нему разные, пути, в этом-то и весь выбор, большего не дано. И можно счесть, пожалуй, что у верующих здравого смысла куда побольше будет, подстелили соломки, обнадежились, кто как может, кто во что горазд. А не горазд если, то и винить некого. Кто знает, со временем, может, и сам бы успел до чего-то такого дойти — если б не ночь та в вагоне…
Но чей он был, голос, не твоей же интуиции, которой, кстати, никогда ты особо не отличался, то и дело впросак попадая и с людьми, и в ситуациях значимых, не говоря о простых, бытовых? Скорей уж мнительность болезненная сказалась, слово сказала то, запаниковала…
Нет, это никак не свой, не внутренний голос был — он разбудил, неким сторонним будучи, чтобы показать — «Смотри!..» — то, что сам он, человек, увидеть так отчетливо все и, главное, связать увиденное воедино не смог бы никак, инстинкт жизни не позволил бы, сторож, на предельную опасность глаза подчас закрывающий, чтобы не смяло психику, не разоружило… Но — зачем показано было и кем, поверх и мимо инстинкта, не щадя и не спросясь, а значит, насильно, считай, навязать желая?..
Насильно? А что тогда ты от Колечицкого добиться хотел, едва ль не требовал?..
И не привыкать в ловушки собственного неразумия попадать, в тупики, когда б попятиться можно было, как раньше, переиначить, уразумев и покаявшись перед собой в промашке, дело или жизнь самою переменить. Но и каяться запоздало, да и бесполезно — в чем и перед кем? Перед тем, что само вело тебя, нередко даже и против воли твоей, желания самим собою быть, а не в ролях навязанных или от необходимости крайней на себя принятых? Все поздно, одна пустота внутри — то сосущая томительно, не отпускающая, разве что в суете какой забудешься ненадолго, а то взбухающая до горла, холодными до озноба пальцами горло пробующая.
Перед очередным отдыхом от процедур, в середине января уже, пригласил его к себе Иосиф Натанович, заботливо оглядел, то взнимая, то прихмуривая кустистые брови, сказал:
— Что ж, мы имеем быть некоторым образом удовлетворенными процессом, регрессия идет, можно констатировать. И как себя, сказать проще, чувствуете, есть особые какие-то к организму претензии?
— Ну, одышка, слабость. И голос, сами слышите. Устал…
— Охриплость? Да-да, бывает, и вам надо хорошенько отдохнуть, несколько на подольше отпустим. Но покой дома, полный, и без простуд, пожалуйста, инфлюэнций и прочих штук, не хватало нам еще осложнений. Боли есть?
— В плечах, в груди сильно достает иногда…
— Да? Бывает, ничего. Парамонов пропишет вам, Иван Георгиевич, некоторые препараты — хорошие, скажу я вам, препараты, и вы уж не манкируйте, принимайте. А как вы безработный — пока, надеюсь, — то, чтобы не шляться вам по аптекам за свои деньги, мы изыщем их выдать вам здесь.
— Спасибо, Иосиф Натанович, очень ценю ваше…
— Ну какой тут может быть разговор?! Для нашего бойца всегда найдем, социализм еще долго отвоевывать…
Лиза на время, как и в прошлые перерывы, переселилась к нему, за обыкновение это стало у них, чем-то вроде семейного. Хлопотала, старалась, успевая по дому и на работе, и временно все как-то устраивалось. Перезванивались с Черных, заскакивал иногда Алексей, но долго-то не задерживался: довольно тяжелой выдалась зимовка скота, всегда-то хлопотная, а уже и посевная подготовки требовала, денег, удобрений при посеве по минимуму хотя бы, выпахана землица, поистощилась, а цену на них посреднички, бандиты рынка, взвинтят весной до потолка и выше…
Немного отошедши, на третий день оделся потеплее, поехал в центр: Сечовик обещался быть по делам сегодня у писателей, и почему бы не повидаться, не сидеть же одному в «скворечнике». Но первым делом на почту зашел, отправил перевод очередной на Ларису Александровну Сюткину, паспорт она сменила сразу после развода. Еще два раза звонил, пытался говорить с ней — чтобы убедиться, что «ребро кривое»?
Михаил Никифорович о чем-то спорил с Новобрановым, и довольно горячо, на что тот оправдывался, видно, отбивался с добродушной ухмылкой:
— Только с левой по печени не надо, не бейте, а то в аут уйду…
И как-то враз посерьезнели, с ним здороваясь, Игорь подольше внимательный взгляд задержал, ладонь его в руке своей крепкой тоже, сказал:
— Рады видеть! Ну как, подлечились малость, надеюсь? Давненько же не были…
— Да так… лечат еще. Зашел вот узнать ваши новости. Как с альманахом-то?
— И мы вот о нем же… Зар-резали альманах. Я уже и у замгубернатора был, Потехина… ну, у Хомяка: нет средств, говорит. Аж разжалобил меня: и бюджетники-то какой месяц без зарплаты сидят, и старики ветераны без пенсий да в жилье ветхом, в углах затхлых коммунальных, с сортиром во дворе, и детишки в детсадах да больницах, на детишек особенно упирал, чуть сам не прослезился… Миску подставить бы, думаю, драгоценные же слезы… представить же невозможно, сколько они народу стоят! А тем более подсчитать, поскольку счета все эти хрен где найдешь… — Новобранов передохнул, веселыми от безнадеги глазами обвел соратников. — Речь с ним о четырех, ну трех номерах в год шла, за счет бюджета, и чтоб соучредителями они были… Обрыбился я, как у нас кажуть. Но в управлении я так-таки выбил сборник, застолбил в одной программе, денежку дадут.
— А я и говорю ему: не сборником обычным, а именно альманахом выпустить надо, пусть один пока, первый номер, но будет! — взгорячился опять было Сечовик, уже на поддержку надеясь. — Какой вот Иваном Егорычем составлен. Застолбить, как вы говорите.
— Почему бы и нет? — согласился с ним Иван, удобнее в кресле старом пересел, ноги ноющие, усталые вытянул. — Резон будет продолжения выпуска просить, попозже. Объема-то хватает?
