местного клира, и XVI век закончился почти повсеместным отступничеством иерархов, отпадением в унию… Основная тяжесть борьбы с католической пропагандой легла на плечи отдельных священников и мирян, среди которых был и князь Курбский.
Он зарекомендовал себя ярым противником унии, писал послания к православным общинам, убеждая крепко держаться веры отцов своих, не вступать в споры с более учеными иезуитами, не ходить на их беседы и по мере сил разоблачать их хитрости и заблуждения. Прямой полемики с иезуитами Курбский не вел, ревнуя прежде всего об общем укреплении православного сознания. Здесь и пригодилось его влечение к переводческой деятельности. Чтобы помочь православным братьям вернуться к первоистокам христианского вероучения, он начал переводить святоотеческие творения, напоминая, что «древние учителя наши в обоих научены и искусны, сиречь во внешних учениях философских и в священных писаниях». У него были большие переводческие планы: он собирался перевести великих отцов IV века. В помощь себе он собрал целый кружок переводчиков, но сделать успел сравнительно немного — перевел некоторые сочинения Златоуста, Дамаскина, Евсевия. Важнее была сама его попытка противопоставить православный идеал «польской барбарии».
В государственных делах в это время он почти не принимал участия. Зато не оставлял феодальных привычек: завладев Туличовом, имением шляхтича Красенского, всячески скрывался от королевского коморника Вольского, который с королевским указом о возвращении захваченного хозяину пропутешествовал по всем владениям Курбского, но так и не нашел князя. Более того, один из урядников Курбского пригрозил ему палкой, если он и впредь будет ездить по ковельским землям. Вольскому удалось встретиться с Курбским уже после того, как Сигизмунд умер. Князь почтил королевский указ следующими словами: «Ты, пан Вольский, ездишь ко мне с мертвыми листами, потому что когда помер король, то и все листы его померли. Когда приедешь ко мне с листами от живого короля, то такие листы я приму от тебя с честью. — И, помолчав, прибавил: — Да хотя бы ты и от живого короля приехал ко мне с листами, то я тебе и никому другому Туличова не уступлю». То есть Сигизмунд, как-никак его благодетель, имел в глазах Курбского цену лишь до тех пор, пока от него можно было чего-нибудь ожидать. Умерший король превращался для него в мертвого льва или, вернее, в дохлую собаку.
В 1579 году Курбский женился в третий раз, показав на деле, как он относится к столь горячо защищаемому им на словах Православию: по церковному учению брак при живой жене, хотя бы и разведенной, был недопустим. Его новой избранницей стала Александра, дочь покойного пана Семашка, старосты каменецкого. Она была не так богата и родовита, как Мария Юрьевна, но с ней престарелый Курбский наконец обрел семейный покой. В духовном завещании он называет ее «женою милой» и говорит, что она оказывала ему доброхотные услуги, когда он был здоров, а в болезни усердно и искренне ухаживала за ним, прилагая большие старания о поправлении его здоровья с немалыми для себя издержками. Александра родила ему двоих детей — Марину и Дмитрия.
На закате дней Курбскому пришлось еще раз обнажить меч против отечества, под знаменами Стефана Батория. С отрядом из ста человек он храбро бился под стенами Полоцка. Летописец свидетельствует, что на призывы Курбского к защитникам города перейти на сторону короля со стен раздавалась ругань. Бесчестя себя, Курбский в последних посланиях к царю выражал радость от унижения России. У него начали проявляться признаки мании величия: в письме к императору Максимилиану I он призывал поддержать его (!) и Батория в походе против Москвы.
Вместе с тем его вотчинному самоуправству в Литве пришел конец так же, как и в России. Курбский скоро почувствовал, что новый король не чета старому. Баторий распорядился набирать во владениях ковельского князя людей для нового похода против царя, как в землях обыкновенного ленного владельца. Курбский попробовал было сопротивляться, но был быстро усмирен вызовом в королевский суд и угрозой крупного штрафа с конфискацией всего имущества. В 1581 году он отправился с Баторием под стены Пскова. Но разбить лоб о древнюю русскую твердыню вместе с поляками ему не довелось. По пути Курбский заболел и вернулся в свои имения. На недужного князя посыпались судебные иски — самые разные люди обвиняли его во всевозможных обидах: грабежах, насилиях, убийствах. Курбскому еще кое-как удавалось отвертеться или откупиться…
Жизнь быстро угасала в нем. С горечью Курбский видел, что, сменив отечество и господина, он в общем-то поменял шило на мыло, — потомок Владимира Мономаха вынужден был вступать в тяжбы с ковельскими жидами, голозадой безземельной шляхтой и хлопами! Болезнь вкупе с этими невеселыми мыслями вызвала в душе Курбского преждевременное одряхление, в нем уже не было прежних решимости и горячности: тяжелая рука Стефана Батория согнула его непокорную княжескую выю не хуже руки Грозного. Предвидя, что детям его не видать Ковельского и других пожалованных ему имений, он падал духом и в завещании поручал свое осиротелое семейство королю, умоляя его защитить жену и детей от обид и несправедливых притязаний и этим вознаградить верную, доблестную и правдивую службу своего «наименьшего и подножнейшего слуги». Таковы были последние титулы князя Ярославского и Ковельского!
Курбский умер между 6 и 24 мая 1583 года. Как он и предвидел, Ковельское имение у его потомков было отнято, хотя литовские поместья оставлены. Его сын Дмитрий перешел в католичество, внуки отличились в войнах Речи Посполитой с казаками и шведами. Род Курбских угас около 1777 года. В официальных грамотах эта фамилия в последний раз упоминается в 1693 году, «когда князю Александру, сыну Борисову Курбскому, учинено наказание: бить кнутом за то, что жену убил». Буйная кровь князя Андрея так и не успокоилась в его потомках.
Курбский не пользовался уважением в Литве, да и русским людям благодарить его особенно не за что. Всей своей жизнью он показал, что в его обличениях тирании Грозного им двигали не христианские любовь и сострадание и даже не абстрактный гуманизм, а озлобленность матерого феодала, которому сильная верховная власть не дает вволю разгуляться за счет своих подданных и соседей; он пытался направить Россию по стопам Речи Посполитой и, следовательно, невольно готовил своей родине печальное будущее этого несчастного государственного образования.
Генрих Штаден, или мемуары опричника
Опричники — «тьма кромешная» — так и остались в истории неразличимой, темной, почти безымянной массой. Даже о наиболее приближенных к царю опричниках — Афанасии Вяземском, Алексее и Федоре Басмановых, Малюте Скуратове и Василии Грязном — мы располагаем всего лишь отрывочными сведениями. Сохранилось одно более или менее полное жизнеописание опричника — немца Генриха Штадена, который сам с удивительной наивностью (за которую, впрочем, мы должны быть ему благодарны) поведал миру о своих опричных «подвигах».
Штаден принадлежал к многочисленному племени ландскнехтов, искателей приключений и наживы, которыми тогда кишела Европа. В Германии их расплодилось «что груш на деревьях». В этом смысле Штаден являет собой великолепный образец среднего европейца того времени, от которого русский человек XVI века будто бы так далеко отстал.
Он родился в 1542 году в вестфальском городке Ален, в бюргерской семье. Его отец Вальтер Штаден был, по отзыву сына, «хорошим, благочестивым, честным человеком», который скончался «тихо, в мире, с бодрой, уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему Богу». Мать, Катерина Оссенбах, умерла во время чумы.
Родители готовили Генриха к духовной карьере. Но в последнем классе школы случилось несчастье, предопределившее превращение несостоявшегося пастора в опричника: Штаден в драке ранил шилом в руку одноклассника. Рана, видимо, оказалась серьезной, потому что на семейном совете было решено, что Генриху лучше скрыться из города, чтобы избежать судебного преследования. Несовершеннолетний преступник нашел убежище в Любеке, у своего двоюродного брата, который устроил его на строительные работы. Затем Генрих перебрался в Ригу, где в ожидании русского вторжения в Ливонию спешно подновлялись городские укрепления, и он устроился возить землю в тачке на городской вал. Здесь, однако, ему «пришлось совсем горько», и Штаден перебрался в Вольмар, но скоро сбежал и оттуда, так как там его «часто секли». Он перепробовал много разных профессий — был и слугой, и приказчиком, и солдатом,
