В редких случаях кратковременного прояснения сознания он, казалось, предпочитал жить прошлой жизнью, что невозможно было поставить ему в укор, поскольку, лишившись кратковременной памяти, он никогда реально не воспринимал настоящего. Прежний Дэнни был тем, кого называют «живчиком». Он был настолько отзывчивым, способным к сочувствию, настолько веселым, активным, деятельным, что сейчас было трудно удержать себя и не разозлиться на этого, совершенно другого, человека, двадцатисемилетнего ребенка, который, казалось, спрятался в теле Дэнни, как в маскировочном комбинезоне. Это была поистине ужасающая ирония судьбы – ведь раньше он хотел убить себя без всякой на то причины, а сейчас, когда он стал в 1000 раз хуже, мысль об этом уже не приходила ему в голову.
Наши отношения с Люси тоже постепенно ухудшались. Я по-прежнему писал телевизионные обозрения для «Газетт», но не проявлял никакой инициативы в отношении новой работы, и ока начала упрекать меня за то, что я весь день в безделье слоняюсь по дому, не зная, куда себя деть, тем более что я и с Дэнни-то бываю уже не так часто. Во время таких объяснений я тоже не оставался в долгу. Понятно, что любая мозговая травма совершенно меняет личность человека и его отношение с людьми, но самое смешное, что практически то же самое произошло и со мной. Все в Люси, за что я прежде любил ее, стало меня отталкивать: ее нытье и ее льстивое обхаживание, которые прежде, казалось, даже шли ей, теперь стали надоедливыми и нудными. Меня не оставляла мысль о том, что она всеми силами старается загнать меня на постоянную работу. Ее настойчивое желание следовать общепризнанным канонам и жить чужими суждениями раздражали меня. «Почему у нее нет собственного мнения?» – думал я. Когда мы спорили с ней о том, кто и что сказал обо мне на ее работе, мне всегда казалось, что Люси заглатывает все услышанное там целиком и сразу.
– Саймон прав, ты попал в плохую колею. Тебе надо выбираться из нее, а моя задача – заставить тебя снова пойти на работу и не давать тебе плыть по течению. К тому же и Дэнни всегда призывал тебя к этому.
– Да откуда, черт возьми, ты взяла, что я плыву по течению? Интересно, а как Саймон умудрился настолько поумнеть, что стал давать мне советы?
Ее легкомыслие и готовность к тому, чтобы ничего не воспринимать серьезно, уже не казались мне смешными, а наводили на мысли об ограниченности и примитивности ее натуры. Я как будто внезапно повзрослел. Я поймал себя на том, что меня попросту бесят жизненные воззрения Люси и ее наплевательское отношение ко всему на свете, хотя именно это поначалу и влекло меня к ней. Теперь я стал старше, мысленно рассуждал я; она же все еще ведет себя как ребенок. Я больше уже не чувствовал, что мы ровня. Я относился к ней, как к человеку, надеющемуся, что я защищу его от невзгод внешнего мира, и меня раздражало, что она не относится ко мне так же. Она, казалось, играла на своей неспособности справиться с ситуацией: всякий раз, когда она плакала из-за счета, который требовалось оплатить, или из-за неприятностей на работе, я ловил себя на том, что в глубине души призываю на ее голову несчастья, которые, возможно, повысили бы ее устойчивость в жизни и послужили бы уроком на будущее. Как раз в то время ее деда стали беспокоить боли в спине; при ходьбе он стал шаркать ногами, как глубокий старик; лицо его вытянулось и стало желтым; он сильно похудел. Я, не без скрытого злорадства, решил, что у него рак, хотя оказалось, что такое ухудшение вида и общего состояния было вызвано защемленным нервом. Причиной головных болей ее матери оказались неправильно подобранные очки. Я был уверен, что у нее опухоль мозга. Однажды я, так же не без скрытого злорадства, сказал Люси, что понял, отчего ее папаша столь бурно и чувственно прощался с нами, когда мы в один из уикендов заехали в Бирмингем навестить ее родителей. Причина эта хотя и скрытая, но разгадывается весьма легко – неужели она не поняла, что это было специально для нее разыгранное прощание навсегда с человеком, которого буквально распирало от гордости, ибо он мог сказать своей дочери, что умирает? Она прямо-таки взорвалась:
– Ты что? Что ты несешь? Это неправда. Ты лжец. Прекрати пугать меня. Ты хочешь, чтобы он заболел, да? Нет, ты скажи, хочешь или не хочешь?
Ну конечно, нет. Я хотел, чтобы и Люси поняла это, а потому, когда я повернулся к ней ночью и сказал: «Люси, положи голову мне на плечо», она машинально сделало то, о чем я просил, даже не сказав своей обычной в таких случаях фразы: «Кит, ведь два часа ночи. Пожалуйста». Пожалуйста! А что, интересно, понимается под этим «пожалуйста»? Наверное, вот что: «Я знаю, как ты страдаешь, но мне это начинает надоедать, да и я к тому же устала, так что, пожалуйста, поищи утешения где-нибудь в другом месте». Что я, конечно же, и делал.
На Рождество папа весил четырнадцать стоунов; к концу марта он потерял два стоуна, а ведь с момента возвращения Дэнни домой прошел всего лишь месяц, и от первоначально задуманного плана – дождаться места в ближайшем к нашему дому реабилитационном центре – пришлось отказаться. Дэнни пришлось поместить в специализированный стационар «Клеймор» на северо-западе. «Клеймор» считался распределительным центром, после пребывания в котором больных с мозговыми травмами направляли в наиболее подходящие для них реабилитационные центры. Для этого необходимо было определить познавательные способности пациентов, пропустив их через специальную систему тестов, после чего, в зависимости от результатов, выбирался один из трех вариантов реабилитации, самым лучшим из которых было восстановительное лечение в центре, предназначенном для пациентов с незначительными мозговыми нарушениями, где медицинские процедуры сочетались с обучением и трудотерапией. Больных с более серьезными нарушениями переводили в другой стационар типа «Клеймора», где они вновь подвергались тестированию. Затем следовало помещение в реабилитационный стационар, по сути являющийся психиатрической больницей. И вот внезапно этот день, которого мы все боялись, но все-таки ожидали, наступил. Отец, поскольку Дэнни, как ему казалось, чувствовал себя лучше, позволил себе кратковременную передышку и отправился на уикенд куда-то на северо-восток. Едва он успел войти в дом, как раздался телефонный звонок. Дэнни лапал и тискал медсестру, и за это его решили поместить в специальную клинику для душевнобольных. Там он сейчас и пребывает. Клиника «Грандж Гров» находится всего в нескольких милях от городка Уитчерч, но я был там всего один раз.
Свой единственный визит я приурочил ко дню рождения Дэнни и, когда ехал в клинику, не переставал убеждать себя, что все будет совсем не так плохо, как я себе представляю. Мои плохие предчувствия в значительной степени рассеяло то, что едва я вошел в вестибюль, как сразу же был окружен плотным кольцом колясочников. Они были настроены очень доброжелательно, что я также отметил как положительный факт. Затем один из постояльцев, как они здесь назывались, представился мне, выговаривая слова, как робот. Он сообщил мне дату прибытия сюда и свое имя, как попавший в плен летчик называет на допросе свой чин и личный номер. Затем одна из женщин-колясочниц поинтересовалась, не я ли буду устанавливать рождественскую елку. Они потому были так рады видеть меня, что их одолевала скука.
В кабинете миссис Беверли – так звали директора клиники – на стене висел плакат с изображением доктора Зло из фильма «Остин Пауэрс», задумчивого и с мизинцем, прижатым к губам. Надпись на плакате сообщала: «Здесь говорю я и требую к себе хотя бы минимального уважения». После того, как по ее указанию привели Дэнни, который меня не узнал, она оставила нас в комнате дневного пребывания. Я вручил Дэнни свой подарок – новые кроссовки, которые, как мне показалось, совершенно его не заинтересовали, – а потом мы вместе обедали в столовой, интерьером напоминающей школьную. За одним столом сидел колясочник, которого кормили с ложки. За другим столом сзади нас группа постояльцев играла в снап;[42] за столом напротив две женщины с грязными бездумными лицами передвигали по доске шашки. В раздаточное окно нам подали сосиски с жареной картошкой, мы сели, и Дэнни, медленно поднося ложку ко рту, принялся за еду. Он злобно смотрел на меня, говорил грубым и резким тоном, как с надоедливым незнакомцем. Он, казалось, не вполне осознавал, что сегодня был день его рождения, хотя на лацкане его куртки был прикреплен значок «28»; он пропустил мимо ушей все мои вопросы о других подарках, которые получил. Вдруг он стал рассказывать мне, почему он оказался здесь – я и не подозревал, что это может быть ему известно, – никто, конечно же, ничего ему не рассказывал, и мы были уверены в том, что сам он ничего не помнит.
– Ты можешь представить себе такое? – спросил он. – Мой отец… был… взбеш-ш-ш-н.
– Наш отец, – поправил его я. – Он наш с тобой отец, Дэнни. Я – Кит. Я пришел тебя навестить. Где твои карты? Что они сделали с твоими игральными картами?
– Угарный газ, – с торжеством произнес он. – Это был… очень… глупый поступок, – продолжал Дэнни. –
