— Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока — три миллиона.
Маргрете смеется.
— Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, — говорит Нексе. — За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.
Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.
Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.
— Опять война?.. — испуганно-радостно упало в пустоту.
Затем из той же пустоты донеслось:
— В Мюнхене беспорядки…
— Ваш заказ! — говорит кельнер, гремя посудой.
Нексе достает из кармана бумажник.
— Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, — бесстрастно сообщает кельнер.
— Вы же сказали: пять и три.
— Весьма сожалею. Пока вы сидели, цены поднялись.
Нексе раскатисто хохочет. Вынимает пятидесятимиллионную бумажку и протягивает кельнеру.
— Пожалуйста, и два миллиона на чай. Впервые я так роскошествую. Приятно быть миллионером.
В ресторан, громко разговаривая, входят двое: гигант Майер, самоуверенный, вызывающе элегантный, и какая-то почтительная личность со смазанными чертами. Они проходят к ближайшему от семьи Нексе столику, и рысьи глаза Майера немедленно узнают старого знакомца.
— Аве, Нексе, певец обездоленных! Какими судьбами! — Майер не без изящества кланяется Маргрете, подмигивает детям и плюхается на стул рядом с Нексе.
— Что тут у вас происходит? — спрашивает Нексе.
— Тут? Ровным счетом ничего, играют в солдатики. Ну, а в Мюнхене осадившийся пивом шизофреник пытался совершить переворот.
— Всего лишь? А кто этот спившийся шизофреник?
— Некто Гитлер, в девичестве Шикльгрубер. Бывший ефрейтор, контуженный то ли гранатой, то ли пивной кружкой. Но всю компашку быстро обезвредили и кинули за решетку. Этот детский бунт уже получил прозвище «Пивной путч»… Одним словом, ничего серьезного.
— Пивной путч — смешно. Но как бы потом плакать не пришлось. История щедра на печальные примеры: начинают дети и сумасшедшие, а расплачиваются взрослые, серьезные люди. Я давно приглядываюсь к послевоенной Германии: из-за растерянности, подавленности, показного миролюбия и демократических поз все чаще выглядывает кабанье рыло реваншизма.
— Вы всегда были слабым политиком, Нексе. Ваша Веймарская республика — дама покладистая, но, когда надо, и жестокая. С военными авантюрами покончено. Но думать, что Германия удовлетворится ролью второстепенной державы и будет послушно принимать скудную пищу из чужих рук, — ребячество, хуже — идиотизм. Мы недолго сохранили название рейха. Такой народ в узде не удержишь. И черная кровь Рура…
— Да оставьте вы Рур в покое! — вскричал Нексе. — Дайте людям нормальную жизнь, покончите с инфляцией, поставьте измученной стране здоровые и достойные цели, ведь ваше правительство называет себя народным…
— Яйца курицу не учат, — жестко сказал Майер. — Мы знаем, что делаем. И, как видите, зорко храним республику от всяких посягательств. Лучше скажите, как вы? Почему здесь?
— Я устал от Дании, а Дания устала от меня. Поживем врозь…
— Заигрывание с большевизмом к хорошему не приводит, — наставительно сказал Майер. — Здесь кое-что известно о ваших подвигах. Но мы не такие провинциалы, как ваши соотечественники, и по- прежнему держим двери открытыми. Терпение — величайшая добродетель социал-демократии.
— Я это уже слышал. Какой теперь удар рабочим вы замыслили?
— Вы неисправимы, Нексе, — гнусаво сказал Майер. — Но жизнь научит вас уму-разуму.
— Я всегда учусь у жизни, — улыбнулся Нексе. — Похоже, подали наш поезд. — Он поднялся. — Сервус, Майер! Где-то встретимся мы теперь?..
…Зимний вечер. Женщина смотрит в окошко на облетевшие деревья, на темную пустынную деревенскую улицу, на холодно поблескивающее под луной озеро. Это Маргрете. Лицо ее замкнуто и печально. Прислушалась, прошла в детскую. Инге разметалась во сне, что-то бормочет, порой вскрикивает. Маргрете пробует ладонью лоб дочери, накрывает ее одеялом и прогоняет страшный сон — девочка притихла.
Хлопнула входная дверь. Маргрете вышла из детской, зажгла свет в гостиной, и в этот свет шагнул из прихожей Нексе с красным, нахлестанным ветром лицом. Его бодрый, здоровый вид резко контрастирует с сумрачным обликом Маргрете.
— Уже вернулся?.. — сказала она тусклым голосом.
— Нельзя сказать, что меня приветливо встречают.
— Я не ждала тебя так рано. Будешь ужинать?
— Меня накормили после лекции. Отличные свиные сосиски и кружка баварского пива.
— Ты где ляжешь?
— Почему ты всякий раз спрашиваешь меня об этом? — сердито сказал Нексе.
— Разве?.. Не замечала.
— Ты стала какая-то странная, Грета, то рассеянная, то резкая, порой просто грубая. Откуда это у тебя?
Она чуть помолчала, затем сказала, глядя прямо в глаза мужа:
— Мне не нравится немецкий вариант. Ты выгадал себе полную свободу, а меня лишил всего. Думаешь, мне очень весело в этой дыре?
— Тебе не хватает общества художников?
— Если хочешь — да!
— Не надо, Грета, мы же условились…
— Мало ли о чем мы уславливались, но ты не выполняешь условий. Что у меня есть: дети и кухня, дети и кухня, и так до одурения. Время забито, а душа?..
— Мне кажется, ты делишь и другие мои заботы, — осторожно сказал Нексе.
— Ты имеешь в виду, что спихнул на меня своих самарских питомцев?.. Я радовалась и этому, хоть какой-то выход из четырех стен. Но кончился твой голубой самарский период. Вот письмо. Советское правительство сердечно благодарит, но больше в варягах не нуждается.
Нексе берет письмо, пробегает его глазами.
— Я рад. Что ж, — говорит он слегка наигранным тоном, — значит, у Советов дела идут на лад. А я могу теперь засесть за большую работу.
— Господи, опять начнется старый кошмар!
Нексе испытующе смотрит на нее.
— Наверное, нам полезно на время разъехаться. Я смогу работать, как привык, а ты не будешь раздражаться. В Констанце легко найти пустующий домик. А по воскресеньям я буду приезжать. Хочешь, вызову маму тебе на подмогу?
— Чтобы она следила за мной — этого еще не хватало! Нет, Мартин, если я уж что решу, меня никто не остановит.
— О чем ты, Грета? Я хочу спасти нашу жизнь. Мы плохо живем. Мы оба стараемся, но ничего не выходит. Видимо, не так легко простить…
— Я тебе все простила, — искренне сказала Маргрете.
— Есть все-таки разница…
— В чем она?
