Белая сирень

Наталья. Я не могу забыть этот вой собаки в заколоченной соседской квартире.

Рахманинов. Музыка в России тоже умерла.

Наталья. Здесь ты сможешь работать. И мы с тобой.

Рахманинов. Да, да… работать.

Словно очнувшись, он направляется к бюро, достает из большого портфеля бумаги, письма, раскладывает на столе ручки и письменные принадлежности.

Рахманинов. Работать… До концертов в Копенгагене мы дотянем. Там я получу… четыреста, нет, шестьсот долларов. Альтшуллер предлагает большое турне по Америке — 25 концертов.

Наталья продолжает распаковывать чемоданы.

Наталья. Тебе пижаму вынуть?

Рахманинов (сосредоточен). Надо будет послать телеграмму в Америку, что меньше, чем за шестьсот долларов за концерт я выступать не буду! (Вытаскивает из портфеля книгу.) Что это?

ДЕТАЛЬ.

Старинное издание «Русская кулинария».

Наталья (смеясь). Это моя! Бедные вы мои! Я ведь готовить совсем не умею!

Рахманинов. Значит, 25 концертов по 600… еще проездные…

Таня залезает в чемодан и вытаскивает плюшевого медвежонка.

Таня. Мой старый мишка. Откуда он взялся?

Наталья. Марина сунула.

Таня целует медвежонка, нюхает его.

Таня. Пахнет нашей комнатой.

Она вдруг садится на ковер посреди комнаты, утыкается лицом в медвежонка и рыдает громко и жалобно.

Таня. Хочу домо-о-ой! Хочу тетю Соню…

Наталья садится к девочке, гладит ее по голове.

Таня. Хочу Марину-у-у!..

Глаза Ирины наполняются слезами.

Ирина. Перестань плакать. Мы все несчастны!

Но Таня не унимается. Ирина не сдерживает теперь своих слез, присаживается к матери, утыкается ей лицом в плечо. Рахманинов старается не отвлекаться.

Рахманинов. Значит, 25 по 600… 15 000 и еще 52 000…

Таня не унимается.

Наталья. Девочка моя, мы обязательно вернемся домой, обязательно.

Таня. Когда?

Наталья. Скоро. Вот все образуется, и ты опять вернешься в гимназию и будешь есть свои любимые баранки с маком… Скоро.

Таня. Когда?.. Папа, когда?

Рахманинов (не поднимая головы). Не знаю, Тусенька…

Губы Рахманинова трясутся, он старается не расплакаться.

Рахманинов. Сколько стоит сейчас проезд из Европы в Америку? Надо бы получить хотя бы за один конец…

За стеной взрыв хохота. Заиграло расстроенное пианино, и хор запел детскую рождественскую песенку по-шведски. Наталья обняла своих девочек и раскачивается, словно хочет убаюкать их, а сама горестно смотрит на мужа.

Рахманинов (крепясь). Надо обязательно требовать купе первого класса и чтобы один и тот же настройщик сопровождал нас…

Наталья. Тебе надо поспать.

Рахманинов. Пусть оплачивают секретаря, говорящего по-русски…

Он вдруг осекается, смотрит на свою семью. Его жена, девочки сидят посреди комнаты и с доверчивой надеждой смотрят на него.

Рахманинов. Дорогие мои, как мне вас утешить?

Таня. Мы утешены тем, что все так любим друг друга.

Рахманинов. Деточка моя, я никогда не забуду твоих слов.

Он поднимается из-за бюро и присаживается на ковер, простирая свои длинные руки, как бы защищая своих дорогих и единственных. В коридоре раздается топот, дверь распахивается, и двое румяных детей — мальчик и девочка, — лопоча что-то по-шведски, врываются в комнату. Они застывают в недоумении, глядя на странную группу взрослых и детей, обнявшихся на полу. В раскрытую дверь номера, шурша юбкой, вбегает гувернантка. Она извиняется по-шведски и уводит оборачивающихся в недоумении детей. А русская семья так и продолжает сидеть, обнявшись — голова к голове, раскачиваясь из стороны в сторону. Музыка за стеной продолжает звучать радостно и безмятежно.

216. (Натурная съемка.) ПАЛУБА ПАРОХОДА. 1918 ГОД. ВЕСНА. ДЕНЬ.

Гладь залива, чистое небо, синяя вода, белые барашки, чайки. Грузный, медленный пароход-паром. Рахманинов на корме с дочерьми. Девочки кидают кусочки булки, и чайки на лету подхватывают их.

Рахманинов (дочерям). Вот видите, не успели из Швеции выехать, а вот уже и Дания.

На горизонте показывается низкая полоска земли. Закутавшись в плед, Наталья сидит в шезлонге и пишет письмо. Звучит ее голос.

Голос Натальи. Дорогие мои. Пользуясь тем, что качка улеглась, пишу вам с борта парохода «Стокгольм — Копенгаген». Мы так скучаем, так беспокоимся о вас! О нашей жизни в двух словах: здесь все другое, все замечательно и все ужасно. Трудно с квартирой. Сереже надо очень много упражняться, а никто не хочет пускать музыканта. С детьми пускают охотно, с собаками — менее охотно, а с музыкой — ни в какую. Мы уже сменили три отеля и четыре квартиры. Девочки все еще не начали учиться.

217. (Съемка в помещении.) КОПЕНГАГЕН. КАФЕ. ДЕНЬ.

За столиком кафе сидит Наталья и пишет письмо. На столике кофейник, молочник, чашка, пирожное с кремом.

Голос Натальи. Мы уже в Копенгагене. У Сережи тут три концерта. Он совсем загонял себя. Вы же знаете, какой он максималист. Не встает из-за рояля по восемь часов в день и все недоволен собой…

218. (Съемка в помещении.) МОСКВА. КВАРТИРА САТИНЫХ. ВЕСНА 1918 ГОДА. ВЕЧЕР.

Сатины за столом, слушают письмо Натальи, которое вслух читает Соня. Мы не видели стариков Сатиных с ивановских дней. Они очень сдали: постарели и обхудали. Как на всех бедных, некормленых, а потому мерзнущих людях, на них надето много тряпья. В отличие от них Соня к своему обычному стародевическому туалету: черная юбка, белая кофта и шнурованные ботинки до колен — добавила лишь старый ватник. Перед каждым стакан травяного чая, в хлебнице тонко нарезанный хлеб из отрубей и жмыха, в вазочке — какая-то маслянистая масса.

Соня (читает письмо). «…А я считаю, что он достиг предела технического совершенства. И не я одна, но ведь Сережу не переубедишь. Сейчас я сижу в кафе — короткая остановка на пути к новым поискам жилья…»

Варвара Аркадьевна. Представляю себе, как достается Наташе! Эти бесконечные переезды!..

Соня. Сереже достается не меньше.

Сатин. Бедные детки!.. (Жене.) Варенька, сделай мне еще бутербродик с вазелином.

Соня. Возьмите мой, папа. Я не трогала.