найду! — и почти бешено крикнул: — Вон!
И прибавил непечатное слово.
На кубрике и на палубе ахнули.
В ту же минуту сверху прибежал унтер-офицер и сказал старшему офицеру:
— Адмирал требует.
А на мостике низенький, худощавый и строгий адмирал раздраженно и резко говорил капитану:
— Это у вас что за безобразие? Вот до чего распущена команда! Такая неслыханная дерзость. Немедленно его в карцер и отдать под суд. Вы на что тут старший офицер? — крикнул адмирал подошедшему Ивану Ивановичу.
— Он — сумасшедший, ваше превосходительство, — почтительно ответил старший офицер.
И в ту же минуту вспомнил письмо жены и подумал, что он сам, как и боцман, может сойти с ума.
— Пусть доктора осмотрят. Если он сумасшедший, то почему вы его держали на клипере? — обратился адмирал к подошедшему доктору.
— Он — не сумасшедший.
— Так, значит, бунт?
Старший офицер взглянул на доктора, и презрение стояло в глазах моряка. «Ученая скотина», — подумал он и доложил адмиралу:
— Разрешите, ваше превосходительство, до нового осмотра докторов не садить боцмана в карцер. Я его хорошо знаю. Он не позволил бы себе такой выходки, если бы был здоров.
— Это черт знает что такое! На военном судне — и такое вопиющее нарушение дисциплины.
И, после секунды раздумья, адмирал прибавил:
— Конечно, я был бы очень рад, если бы вы, доктор, ошиблись, и боцман оказался бы сумасшедшим. Пусть его сейчас осмотрят. — И с этими словами адмирал спустился.
— Ведь иначе бедняге пришлось бы подвергнуться жестокому наказанию. По закону — смертная казнь, — проговорил капитан.
Мичман Коврайский восторженно взглянул на уходящего адмирала и, взволнованный, умоляюще прошептал доктору:
— Что вы хотите делать? Ведь адмирал вам подсказывает: найдите больного сумасшедшим.
— Это уж не мое дело. Я высказал мое мнение, как велит мне наука.
— А совести у вас нет? — чуть слышно, возбужденно прибавил мичман и бросился к старшему офицеру.
— Иван Иванович, спасите человека.
Старший офицер ласково взглянул на мичмана и строго сказал ему:
— Скажите боцману, что его сейчас осмотрят. — И тихо прибавил: — Успокойте беднягу, он ведь к вам, кажется, расположен.
Через час в лазарете собрался консилиум. При освидетельствовании боцмана были адмирал, капитан, старший офицер и мичман Коврайский.
На все вопросы флагманского врача о здоровье боцмана, тот отвечал вполне здраво, только несколько возбужденно.
— Я уже докладывал вам, Александр Александрович, — не без апломба проговорил Приселков, обращаясь к капитану.
Все молчали.
Только адмирал недовольно пожал плечами и сказал:
— Во всяком случае пока не сажайте его в карцер.
И, обратившись к флагманскому доктору, по-французски сказал:
— По-моему, он сумасшедший.
— И я так думаю, ваше превосходительство, — поспешил поддакнуть старший флагманский врач.
В тот же день боцмана допрашивала следственная комиссия. Большинство членов ее признало, что преступление было совершено в припадке умопомешательства.
— Вы видите, милый мичман, спасли человека, — сказал потом в кают-компании старший офицер.
— Спасли ли только? Ведь от тоски он все-таки не избавится.
— Да и в Кронштадте ему не радостная жизнь. Бедняга! — угрюмо прибавил старший офицер.
Оба хороши*
Посвящается Н.Н. Фирсову (Л. Рускину)
Шторм ревел целую неделю.
Обледеневшие пароходы и парусные суда прятались от бури в закрытых рейдах и бухтах Черноморского побережья или отстаивались в море, стремительно раскачиваясь на вытравленных канатах своих якорей.
Моряки, напряженно-серьезные, зябли на ледяном норд-осте и чаще вспоминали бога, берег и близких.
В этот ледяной шторм в большой, холодной комнате дома, у самого моря, близ Алупки, ходил взад и вперед высокий, крепкий, слегка сутуловатый старик с длинной седой бородой. Он то и дело выходил на террасу и взглядывал своими острыми, небольшими, загоравшимися злым блеском глазами на бушующее море.
Прибойные волны как бешеные вздымались на высоту, и их седые верхушки заливали берег и обкатывали окна нижнего этажа.
Водяная пыль обдавала худое морщинистое лицо старика, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания.
Он снова прислушивался к гулу бури, снова взглядывал в седые беснующиеся волны, возвращался в залу и снова шагал взад и вперед, опустив свою седую голову. Из груди по временам вырывались тяжелые вздохи. По временам старик встряхивал свою голову, словно бы отгоняя тяжелые мысли, приникал к окну и задумывался.
Вот уж три года как живет в этом небольшом доме у моря Алексей Иванович Долинин.
Он живет одиноко, почти никто его не навещает.
Нелюдимый, и он никуда не ходит. Днями он шагает по комнате и с террасы любуется морем, а по долгим бесконечным вечерам, когда нередко завывает ветер в трубах и раздается визг ставней и дверей, он сидит в кресле за книгой. Но часто он отрывается от нее и думает какую-то долгую думу.
Все в этой местности знают, что Алексей Иванович Долинин — из Петербурга.
Благодаря нелюдимости Алексея Ивановича его прозвали хмурым барином. Про хмурого барина сложились целые легенды.
Одни говорили, что он — бывший сановник; другие, что он — просто профессор-чудак, имевший какие-то семейные неприятности и потому живший одиноко в Крыму; третьи наконец считали Долинина тронутым. Но все решили, что он беспокойный и неприятный человек, избегавший знакомств с соседями и друживший только с татарами.
Сегодня хмурый барин был особенно мрачен и раздражителен. Он то и дело дотрагивался до электрического звонка.
