видел мальчишка? До сих пор Нэш не понимал, как это все могло произойти, и теперь, когда понял, он еще раз поднял голову, посмотрел на мальчишку и почувствовал, что ненавидит его так, как никогда никого в жизни. Он возненавидел ребенка так, что готов был его убить.
Тогда-то и начался настоящий кошмар. Крохотное зерно, однажды запавшее в голову, пустило корни и проросло раньше, чем Нэш успел его заметить, и грозило теперь расцвести, заполонив все поле, все пространство сознания, будто дикий сорняк-мутант. Нужно только поймать мальчишку, думал Нэш, и все сразу решится — он тут же узнает то, что должен узнать. Либо мальчишка, либо правда, скажет он Мерксу, и Меркс скажет, что сделали с Поцци. У него не останется выбора. Если откажется, внук умрет. Нэш сделает это. Придушит мальчишку у него на глазах.
Стоило один раз позволить себе подобную мысль, и за первой последовала вторая, третья и так далее, одна хуже и отвратительней предыдущей. Все утро Нэш представлял себе, как перережет мальчишке горло бритвой. Как забьет насмерть ногами. Как возьмет за ноги и будет бить головой о камень, пока не расколется маленький череп и не разлетятся мозги. К обеду Нэш был на грани, снедаемый дикой, безумной жаждой убийства. В отчаянии он гнал от себя прочь чудовищные картинки, но, едва они исчезали, ему снова хотелось того же. В этом и заключался главный кошмар: не в том, что Нэш смог подумать о том, как убить ребенка, а в том, что ему снова и снова хотелось об этом думать и рисовать в воображении.
Как нарочно, мальчишка повадился приходить в поле с Мерксом каждый раз — и на следующий день, и через день. Труднее всего дались первые несколько часов, а потом мальчишка стал откликаться на улыбки с таким восторгом, будто бы они присягнули на верность друг другу и были теперь лучшими друзьями. Незадолго до перерыва маленький Флойд даже бросил ползать по камням и носился рысцой за своим новым героем по полю, когда тот с тележкой шагал на другой конец. В первый момент Меркс было дернулся его остановить, но Нэш, уже представлявший себе, как убьет мальчика, помахал рукой и сказал, что ничего страшного, все в порядке. «Он мне не мешает, — сказал он. — Я люблю детей». К тому времени Нэш уже заподозрил, что в мальчике было что-то не так — то ли притупленные реакции, то ли чрезмерная простодушность, — отчего он выглядел не совсем нормальным. Он почти не умел разговаривать и, бегая следом за Нэшем по короткой траве, выкрикивал только, будто дурацкое заклинание, одно слово: «Джим! Джим! Джим!» Ничего общего с Джульеттой, только разве что возраст, и Нэш, сравнив свою дочь, с ее веселыми, густыми кудряшками, с чистым смехом, ободранными коленками, поставив ее, свою радость, рядом с этим убогим созданием, не почувствовал к нему ничего, кроме презрения. Час от часу желание его схватить становилось сильней и мучительней, и, когда в шесть часов день наконец закончился, Нэшу даже не верилось, что мальчишка остался жив. Он отнес инструменты в сарай и уже закрывал дверь, когда к нему подошел Меркс и похлопал его по плечу.
— Честное слово, Нэш, — сказал он. — Ты просто волшебник. Наш пацан еще в жизни так к чужим не относился. Не видел бы сам, не поверил бы.
На следующее утро мальчик пришел вместе с Мерксом, одетый в костюм для Хеллоуина: в черно- белый балахон, раскрашенный под скелет, и в маске-«черепе». Это был дешевый, грубо сшитый костюм, из тех, что продаются в любом «Вулворте», а так как погода в тот день выдалась холодная и балахон натянули поверх одежды, то вид у мальчика стал такой, будто за ночь он растолстел вдвое. По словам Меркса, ребенок сам захотел одеться в костюм, чтобы показаться в нем Нэшу, и Нэш, в своем тогдашнем безумии, принялся рассуждать, не подает ли ребенок ему какой-нибудь знак. В конце концов, он явился в костюме смерти, смерти в ее чистейшем символическом смысле, и, возможно, тем самым давал Нэшу понять, что знает о его планах и пришел к нему так, одевшись смертью, потому что готов умереть. Нэш против воли видел в этом костюме зашифрованное послание. Так мальчик давал ему понять, что все в порядке, что если убийцей станет Нэш, то все идет хорошо.
Нэш сражался с собой весь день, изобретая разные способы отослать от себя этот скелет на безопасное расстояние. Перед обедом он поставил его охранять один камень, лежавший за одной из куч, наказав следить, чтобы никто не унес, днем разрешил повозить тележку, пока сам на другой стороне поля возился с цементом. Но ребенку надоедало, и он, быстро потеряв к игре интерес, снова бежал к Нэшу или, если Нэш в ту минуту был от него далеко, начинал оттуда кричать свое: «Джим, Джим, Джим», монотонное, как ектинья, отзывавшееся из глубин страха сигналом тревоги. Нэш не раз собирался попросить Меркса больше не приводить ребенка, но борьба с собой отнимала столько сил, что он, на грани нервного срыва, побоялся открыть рот. Вечером он до беспамятства напился, а на следующее утро, открыв дверь, почувствовал себя так, будто проснулся посреди кошмарного сна — перед дверью стоял мальчик, прижимая к груди пакет хеллоуинских конфет, и, не говоря ни слова, протянул его Нэшу, точь-в-точь как юный индейский воин, который протягивает вождю трофей своей первой охоты.
— Чего ради? — сказал Нэш Мерксу.
— Джиму, — ответил вместо него мальчик. — Конфеты Джиму.
— Вот так, — сказал Меркс. — Он решил поделиться конфетами.
Нэш заглянул в пакет и увидел шоколадные батончики, яблоки и засахаренный изюм.
— Тебе не кажется, Кельвин, что это уже чересчур? Чего он добивается — хочет отравить меня?
— Ничего он не добивается, — сказал Меркс. — Он тебя просто жалеет — ты тут один и так далее. Есть ты их не обязан.
— Понятно, — сказал Нэш, глядя на мальчика и думая о том, как бы прожить этот день. — За добро нужно платить добром, так ведь?
Это было невыносимо. Едва выйдя в поле, Нэш понял, что дня ему не продержаться, и, если он не придумает, как себя остановить, мальчик не доживет до вечера. Он положил на тележку камень, взялся за второй и, разжав пальцы, услышал глухой стук о землю.
— Что-то мне нездоровится, — сказал он Мерксу. — Что-то не по себе.
— Грипп кругом, может, и подхватил, — сказал Меркс.
— Ага, наверное. Видимо, у меня грипп.
— Ты слишком много работаешь, Нэш, вот в чем дело. Ты вымотался.
— Пойду прилягу на час-другой. Может, после обеда оклемаюсь.
— Даже не думай. Лежи весь день. Какой смысл так стараться? Никакого смысла. Отлежись, восстанавливай силы.
— Ладно. Приму аспирина и залягу в постель. День терять, конечно, не хочется. Но ничего не поделаешь.
— Про деньги не думай. Десять часов я тебе припишу. Будем считать это бонусом за присмотр за ребенком.
— Нет нужды.
— Конечно, нужды нет, но я все равно это сделаю. Может, оно все и к лучшему. День сегодня слишком холодный для Флойда-младшего. Если бы мы здесь торчали весь день, еще до смерти застудился бы.
— Ага, ты прав.
— Еще бы не прав. В такую погоду ребенок может до смерти застудиться.
Пока Нэш возвращался к фургону вместе с Мерксом и мальчиком, в голове от странных последних слов Меркса стоял гул, а когда он вошел в кухню, то понял, что ему и впрямь плохо. Все тело болело, мышцы ослабли, как при высокой температуре. Это было непостижимо: едва только Меркс произнес слово «грипп», Нэш действительно заболел. Видимо, слишком устал, подумал он, израсходовал силы. Израсходовал настолько, что не в состоянии сопротивляться даже словам.
— Тьфу ты черт, — уже повернувшись, чтобы уйти, вдруг сказал Меркс, хлопнув себя по лбу. — Чуть не забыл тебе сказать.
— Сказать? — удивился Нэш. — Что сказать?
— Про Поцци. Я вчера позвонил в больницу спросить, как он, и сестра сказала, что его там больше нет.
— Нет. В каком смысле?
— Ушел. Ушел насовсем. Встал с постели, оделся и ушел.
— Не вешай мне лапшу на уши, Кельвин. Джек умер. Умер две недели назад.
— Нет, сэр, не умер. Поначалу и впрямь казалось, что плохо дело — что правда, то правда, — но потом он поправился. Наш прохвост оказался крепче, чем мы думали. А теперь уж и совсем оклемался. По
