моему, с хорошей примесью волка. Собака старая уже, но застрелили ее совсем недавно. Дали очередь из автомата и завалили хворостом.
– Очень мило, – пробормотал Велга, который как раз закончил беглый осмотр всех трех комнат и кухни. – Могу вам сказать, что здесь живут два человека.
– Мужчина и женщина, – дополнил Дитц. – Причем женщина – молодая. Возможно, отец и дочь.
– Скоро стемнеет, – сообщил Вешняк, глядя в окно. – Где ночевать будем?
– Снаружи, – чуть подумав, решил Велга. – Хозяев нет. Нехорошо без спросу в чужом доме оставаться. Да и безопаснее под открытым небом, по–моему.
– Тогда пошли, – сказал Дитц. – А то жрать охота – сил нет.
Они как раз вышли за калитку, когда из лесу на противоположную сторону прогалины стремительно выскочили пять мощных псов.
– Никак хозяин возвращается, – сказал Стихарь и на всякий случай перехватил поудобнее автомат.
Завидев чужаков, псы дружно припали к земле и зарычали; свет умирающего дня блеснул на их внушительного вида клыках.
– Тихо, тихо, – ласково, но твердо сказал Малы–шев и шагнул навстречу собакам. – Хорошие собачки, хорошие. А где ваш хозяин?
И тут же, вслед за его словами, на открытое пространство из–за дерева шагнул человек.
Уже не молодой, но еще и не очень старый, он был одет в кожаную коричневую куртку и вытертые до белизны джинсы. На ногах – крепкие солдатские ботинки. Под курткой – темная рубашка. Длинные прямые пряди седых волос опускались к широким, слегка сутулым плечам.
Увидев вооруженных людей у калитки, он было настороженно замер, но тут же быстро пошел навстречу отряду, по дороге властно приказав собакам лежать, и, остановившись шагах в четырех от стоявшего впереди Малышева, сказал:
– Здравствуйте. А где Аня?
– Здравствуйте, – чуть растерянно ответил Миха–ил. – Аня – это кто?
– Аня – это моя внучка, – негромко пояснил седовласый, в голосе его чувствовалась тревога. – Это наш дом, и она должна сейчас быть здесь и ждать меня.
– Прошу прощения, – выступил вперед Велга. – Видите ли, мы просто шли мимо и намеревались заночевать на этой поляне, когда заметили ваш дом. Поскольку на наш зов никто не ответил, мы позволили себе ненадолго войти внутрь. Дверь была не заперта и…
– Подождите, – перебил хозяин дома. – Даже если Аня ушла, то охранять дом должен был остаться Гурм. И он вас пустил? Никогда не поверю.
– Э–э… Гурм, это, по–видимому, собака?
– Да.
– Старая собака? Помесь овчарки с волком?
– Именно.
– Боюсь, что у нас для вас плохие новости. Какая–то собака лежит убитая за домом. Ее застрелили и завалили хворостом. Возможно, вы не поверите, но, клянусь, это сделали не мы. В доме похозяйничали чужие люди, там беспорядок и… – Александр замялся, размышляя, стоит ли говорить пожилому незнакомцу о своих догадках. – В общем, вашей внучки там нет. Мне не хочется об этом говорить, но, возможно, ее захватили те, кого мы преследуем.
Седовласый долго молчал, переводя свои странноватые светло–серые и широко расставленные глаза с одного лица на другое, и наконец сказал:
– Я вам верю. Вижу, что вы устали и нуждаетесь в пище и отдыхе. Идемте в дом. Там вам будет удобнее, чем на улице, а мои собачки – надежные сторожа.
На обширном дощатом столе ровно и ярко горели две керосиновые лампы, в печке на кухне уютно потрескивали дрова, а за окном непроглядно чернела августовская ночь. Они только что поужинали тем, что нашлось в рюкзаках отряда и погребах Степана Трофимовича (так звали хозяина дома), и теперь пили свежезаваренный чай, которым снабдил их Герцог из своих последних неприкосновенных запасов.
– Хороший чаек, – похвалил хозяин. – Преловат, не без этого, но все равно хороший. У нас чай давно кончился. Брусничный лист завариваем, травку другую разную. Оно, конечно, полезно, да только с настоящим чаем ничего не сравнится.
– Вы не ответили, Степан Трофимович, – напомнил Велга. – Мы вам все честно рассказали, а вы не ответили. Думаю, не стоит напоминать, что наш враг – это и ваш враг тоже. У них как–никак внучка ваша.
– За внучку я как раз теперь не очень беспокоюсь, – вздохнул Степан Трофимович. – Пойти за ней, конечно, надо. Помочь там, ежели что… Но вообще–то она у меня самостоятельная. Даже слишком. Если они ее сразу не убили, то теперь и подавно не тронут.
– Это откуда же такая уверенность? – с нескрываемой иронией осведомился Дитц.
– Тебе, немчура, все равно не понять, – снова вздохнул хозяин дома. – Сила в ней имеется – и сила немалая. – И, помолчав, добавил: – Колдунья она у меня, соображаешь?
Дитца, судя по всему, зацепило словечко «немчура», и он, явно в отместку, обидно засмеялся, откинувшись на спинку стула.
– Я же говорил, что тебе не понять. Да и никому здесь. Разве что вон великану вашему, лесовику, – он с уважением кивнул в сторону Малышева, возвышавшегося с краю стола. – Да ты не обижайся на «немчуру», Хельмут, не обижайся, право. Я же не обижаюсь на то, что ваши в сорок втором полдеревни моей расстреляли за связь с партизанами. А мог бы. Мне тогда всего–то семь годков было, а все помню, как вчера… Чудом тогда спасся.
– Ну и дела! – не поверил своим ушам Стихарь. – Это ж сколько вам выходит, а, Степан Трофимович?
– А восемьдесят миновало в позапрошлом месяце июне, – охотно ответил тот. – И зубы у меня, как видишь, все пока свои. Удивляться тут особенно нечему, солдат, потому как у нас, в роду Громовых, все мужики меньше ста лет не жили. Да и бабы, впрочем, тоже. Кроме отца моего, Трофима Агафоновича Громова. Но его в самом начале войны убило. Восемнадцатого июня под городом Новоградом–Волынским, что на Украине. Пал, как было сказано в похоронке, смертью храбрых в бою с немецко–фашистскими захватчиками.
– Вы хотите сказать, восемнадцатого июля? – вежливо поправил Карл Хейниц.
– Вот еще! – возмутился Степан Трофимович. – Ты слушай–то ухом, а не брюхом! Я сказал именно то, что хотел сказать. Мой отец, Громов Трофим Агафонович, был убит восемнадцатого июня в бою с вами, немцами, под украинским городом Новоградом–Волын–ским.
– Стоп, стоп, – нахмурился Велга. – Что–то вы путаете, дорогой хозяин, уж извините, конечно. Как ваш отец мог погибнуть в бою восемнадцатого июня, когда война с фашистской Германией началась только двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, то есть через четыре дня после восемнадцатого?
– Молодые люди! – выпрямился на стуле Степан Трофимович. – Знал я, конечно, что молодежь нынче необразованная, но чтобы настолько… Запомните раз и навсегда. Фашистская Германия напала на Советский Союз в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. И я это знаю так же верно, как то, что меня зовут Степаном Трофимовичем Громовым и мне восемьдесят лет.
– Ни хрена себе! – почесал в затылке Стихарь. – Эй, Руди, ты хоть что–нибудь понимаешь?
– Я ничего не понимаю, – откликнулся пулеметчик, – но зато знаю. А знаю я то же, что и ты, а именно: наш многоуважаемый хозяин ошибается. Я уважаю его возраст, а особенно то, как он для этого самого возраста сохранился, но я сам лично переправлялся через Буг двадцать второго числа и запомню этот день на всю жизнь. У нас тогда две трети взвода под этой вашей Брестской крепостью полегло, а еще через четыре дня меня первый раз ранило. Такое не забудешь.
– Что за бред вы несете, юноша?! – рявкнул Степан Трофимович. – Вас же тогда на свете не было! О, господи, воля твоя… Или я с ума схожу, или тут что–то… Юра, ну хоть вы подтвердите!
Юрий Алексеевич, который с хмурым недоумением переводил взгляд с одного спорщика на другого,
