дня я только об этом и думал – поневоле получилась целая речь.
Чарльз уловил подлинную искренность, мелькнувшую из-под маски искренности рассчитанной, и улыбнулся.
– Вас, сэр, скорее всего, не слишком интересует футбол, – сказал Барбер. – И действительно, кое-кто у нас придает ему такое огромное значение, что это просто глупо.
– Напротив. То есть меня футбол как раз интересует. Я не пропускаю ни одного матча на нашем поле.
– Тогда вы понимаете, что значит для нас Блент?
– Понимаю.
– Ну вот. И мы подумали, нельзя ли нам, сэр, найти какой-то выход из того положения, в которое попал Блент, как нарочно, в самую последнюю минуту.
Барбер умолк и впервые за весь разговор отвел глаза. «При всей своей трогательной наивности, – подумал Чарльз, – он смутно догадывается, что произносить такое вслух по меньшей мере неудобно».
– Иными словами, – сказал он, – я просто должен взять свою ведомость и заменить единицу тройкой? Или даже лучше четверкой? Единицу совсем легко переделать на четверку: один росчерк пера – и все. И Блент может играть в финальном матче на своем поле. Так?
– Я понимаю, сэр. То, что мы просим, – нешуточная вещь. – Барбер поник головой – казалось, он задумался над тем, насколько это в самом деле нешуточная вещь.
– До этого, возможно, не дойдет, – в первый раз подал голос Да-Сильва. Он затворил дверь, – Вы могли бы сказать, что хотите еще раз просмотреть работу Блента и сообщить окончательную оценку только в понедельник.
– Мистер Да-Сильва, – спросил Чарльз, – и это правда, что вы член Комитета студенческой чести?!
– Да, сэр.
– И даже председатель! – вставил Барбер, бросив предостерегающий взгляд на своего товарища.
– Да? Ну и ну! – вздохнул Чарльз.
– В самом деле, Лу! – укоризненно подхватил Барбер и снова повернулся к Чарльзу. – Я знаю, что Лу не собирался всерьез предлагать вам ничего подобного. Просто мы вчера на собрании решали, как быть, и само собой, помимо дельных предложений, наслушались немало всякого вздора.
– У вас было специальное собрание по этому поводу?
– Понимаете, сэр, дело-то неотложное. Если что-нибудь вообще можно предпринять, то только сегодня. Я знаю, как трудно приходится вам, преподавателям, из-за того, что ноябрьская сессия совпадает с футбольным сезоном. Если бы дирекция действовала с умом, она назначала бы зачеты дней на десять позже. Но что есть, то есть, и в результате – вот вам. – Барбер выразительно развел руками, как бы говоря, что они с Чарльзом – оба в равной степени – жертвы жестокой судьбы.
– По воле обстоятельств нам всем иногда приходится трудно, мистер Барбер, – сказал Чарльз. – Кстати, я не думаю, чтоб вы пришли сюда без готового решения, этически приемлемого. В конце концов все уже известно, ведомости вывешены, и Блент не имеет права играть. А ведь, наверное, даже в НССА (Национальная студенческая спортивная ассоциация) могут заинтересоваться, почему решение было столь своевременно пересмотрено.
– Профессор Осмэн, – судя по торжественному обращению, теперь должно было последовать самое главное, – если смотреть на вещи объективно – разве нельзя найти в этой истории смягчающих обстоятельств? Ведь Блент не просто какой-нибудь тупица с крепкими икрами, а в общем-то действительно очень неплохой студент и всегда учился вполне прилично. Может быть, малый нервничал или был чем- нибудь расстроен? («Малый», – отметил про себя Чарльз. – Значит, заговорили как мужчина с мужчиной».) Ведь этот финальный матч – немалое событие в его жизни: последняя игра на своем поле, решающее испытание… И не исключено, что наш маленький колледж впервые за всю свою историю пошлет своего студента в сборную страны. Я понимаю, что для вас, сэр, все это, возможно, не имеет особого значения, но, чтобы беспристрастно оценить всю обстановку, мы не должны этого забывать.
– Мистер Барбер, мне кажется, вы довольно своеобразно подходите к делу. Никто не просит нас оценивать всю обстановку. Меня пригласили сюда с одной единственной целью: преподавать историю Англии, что и входит в мою компетенцию. Суждения по поводу всей обстановки требуются от меня так редко, что я, пожалуй, отвык их составлять. Я сочувствую Блен-ту, сочувствую вам, сочувствую всем, видит бог, и больше всего – себе, так как и сам оказался в неприятном положении. Что касается смягчающих обстоятельств, то их можно найти всегда. Один запасной игрок, защитник, не будем называть его фамилии, тоже провалился по моему предмету, но я очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал хлопотать о нем. Я допускаю, что вы явились сюда из самых лучших побуждений, но, пожалуйста, даже из самых лучших побуждений не говорите всякий раз «мы», когда речь идет о моих решениях.
– Простите, сэр, – это было сказано отнюдь не извиняющимся, хоть и весьма выразительным, тоном и сопровождалось столь же выразительным взглядом: Барбер явно не привык, чтобы с ним так разговаривали, и Чарльз почувствовал, что его отповедь вышла излишне резкой и потому обидной.
– Да, очень жаль, что так случилось,– продолжал Чарльз уже спокойнее. – И жаль вдвойне, что случилось в такой момент, когда подобная ситуация неизбежно оборачивается дешевой мелодрамой. Но все-таки, Барбер, нельзя же сразу терять голову и намекать, что во всем этом каким-то образом виноват я!
– Но тут есть доля правды, сэр, – теперь Барбер заговорил доверительно. – Вы, наверное, знаете, какая о вас идет слава – в смысле оценок вы страшный человек, сэр. Нет-нет, – поспешно добавил он, предупреждающе подняв руку, – в принципе это только хорошо. Я всегда говорил: чего нам не хватает, так это определенного уважения к наукам. А уж если человек попадает к вам, ему с первой же недели ясно, что здесь, хочешь не хочешь, учись по-настоящему. И за это студенты вас любят и уважают.
– Очень мило с их стороны, – заметил Чарльз.
– Но в то же время у всех такое мнение, что иногда нужно и ослабить поводья. Разве не верно? Причем футбол – это вообще довольно деликатный вопрос.
Помните, сколько уже было из-за него неприятностей все эти годы? То его переоценивают, то недооценивают. Мы, то есть Студенческий совет и представители от преподавателей и дирекции, мы думали, что с этим теперь улажено и все довольны. Кроме, конечно, тех, кто помешан на футболе, и некоторых твердолобых преподавателей, которые, наоборот, ни в грош его не ставят. Нам казалось, что мы навели полный порядок и нашли для футбола законное место, а наши правила – достаточно надежная гарантия того, что академическая сторона не пострадает. Ведь к студенческой команде даже прикреплен специальный преподаватель, чтобы ребята не отставали. А у Блента с успеваемостью было так благополучно, что тренер Харди освободил его от дополнительных .занятий, и – согласитесь, мистер Осмэн, – в этом и есть одна из причин того, что он провалился по вашему предмету. Можно даже сказать, что в известной степени все как раз из-за того и получилось, что он хороший студент.
Чарльз невольно усмехнулся.
– У вас, Барбер, явные задатки философа. Так что же вы все-таки конкретно предлагаете?
– Позвольте ему пересдать, – горячо сказал Барбер. – Пусть он сегодня напишет работу снова, а потом… потом, сэр, я бы на вашем месте забыл, что нужно ее проверить. И вспомнил бы только в понедельник.
– И по-вашему, мистер Барбер, это будет честно с моей стороны?
Барбер насторожился, насколько ему позволяло его природное благодушие.
– Честно? Видите ли, сэр, если вы хотите знать мое мнение, я могу только сказать, что в данных обстоятельствах это будет вполне справедливо. И великодушно.
– Значит, в субботу и воскресенье мне следует быть справедливым и великодушным, а с понедельника – этак с утра пораньше – честным, так?
Боясь потерять самообладание, Чарльз говорил так ровно, что Барбер, введенный в заблуждение его обманчиво мягким тоном, закивал было головой. Но при последних словах его физиономия исказилась досадливой и сердитой гримасой.
– Кончай, Артур! – Да-Сильва, маленький, сухощавый, черноволосый, откровенно наглый, шагнул
