1
Футбол вызывал у Чарльза Осмэна сложное чувство, в котором он никогда не пытался как следует разобраться. Наоборот, он воздерживался от размышлений на эту тему, считая, что в некоторые подробности своей собственной истории лучше не углубляться, пока в том не возникнет внутренняя потребность. И тем не менее по субботам он, как правило, ходил на стадион. Когда команда колледжа уезжала играть на чужом поле, ему становилось как-то пусто, хотя он прекрасно знал, что эти непривычно острые переживания всегда сменяются после матча глубокой подавленностью, омрачающей ему и субботний вечер и чуть ли не все воскресенье. И теперь, уже с пятницы, его нервное воодушевление было заранее омрачено тоскливым ожиданием. Это двойственное чувство возбуждения и подавленности было такой сильной встряской, что Чарльз время от времени решал «покончить с этой привычкой» и не ходить на футбол, однако до сих пор не сумел еще осуществить свое мужественное намерение.
А возбуждение это, надо сказать, вовсе не было беспочвенным: во время футбольного сезона весь студенческий городок каждую пятницу начинало лихорадить, будто перед объявлением войны. Все куда-то спешили, собирались кучками на улице и шушукались с видом заговорщиков, тут и там мелькали чужие лица, откуда-то появлялось множество автомобилей (накануне финальных матчей – главным образом черные «кадиллаки»). Из машин появлялись немолодые и осанистые мужчины, с преувеличенно-решительным видом оглядывались по сторонам и, раз или два глубоко вдохнув знакомый воздух, входили в свой старый студенческий клуб. Эта необычная атмосфера была, естественно, связана с футболом, и вовлечен в нее был каждый. Даже те, кто считал футбол дурацкой игрой, тоже явственно ощущали, что надвигается нечто значительное. И вся эта сутолока, не совсем приятная, отчасти даже тревожная, сопровождалась доносившимися откуда-то из-за лабиринта каменных зданий звуками оркестра – шла репетиция. Музыка, заглушенная расстоянием, была еле слышна; улавливалось – даже не слухом, а скорее всем существом – лишь как бы мерное биение единого сердца. Казалось, это сам воздух насыщен едва различимым ритмом, сквозь который на миг пробиваются обрывки музыки. Так бывает, когда за несколько кварталов происходит военный парад, заставляя всякого, даже того, кто туда и не собирался, невольно расправить плечи и выровнять шаг.
Пойти на парад Чарльз не отказался бы, но от одной мысли, что для этого нужно подтянуться да еще, чего доброго, шагать под музыку, его коробило. И по пятницам, во второй половине дня, он уединялся с детективным романом в своем кабинете – на третьем этаже, за книгохранилищем библиотеки. В эти сокровенные для него минуты там было удивительно покойно; из бутылки, хранившейся в ящике стола, он потягивал виски – не много, как раз столько, чтобы на душе стало легко и прозрачно, как легки и прозрачны были лучи негорячего осеннего солнца за окном. Эта привычка была тем маленьким вызовом, той мерой личной независимости, которые он считал чуть ли не делом чести сохранять на любой службе и без которых любая служба была бы для него неприемлема. Вот почему сознание того, что сюда в любой момент может явиться Реймонд Блент, раздражало Чарльза; это как бы обязывало его быть там, где ему хотелось находиться по собственной доброй воле.
Он успел побывать в городе и позавтракать в ресторане «Аарон Берр» (Аарон Берр – вице-президент США 1801 по 1809 г), который по традиции обслуживал главным образом студентов и преподавателей колледжа. В ресторане, как и следовало предвидеть, было полным-полно бывших выпускников. Хозяин, мистер Гардиньери, подошел к его столику, чтобы перекинуться двумя-тремя дружескими фразами, но не потому, что они были и вправду друзьями, а потому, что среди всех этих приезжих лишь они были здесь старожилы. Чарльз – быть может, безотчетно – уважал мистера Гардиньери за то, что, став владельцем заведения со столь звучной вывеской, он не сменил свою фамилию на что-нибудь американское вроде Гарднера.
– Терпеть не могу эти финальные дни, – заметил Гардиньери.
– Зато бизнес идет отлично.
– Возьмите себе мой бизнес, но оставьте меня в покое. Каждый год, когда мы играем на своем поле, эти крошки устраивают здесь погром. Две недели потом убираю: желают, видите ли, снова вспомнить молодость.
– Может, мы еще и проиграем, – утешил его Чарльз. – Тогда наши болельщики будут просто сидеть и лить слезы, а вам не о чем будет беспокоиться – разве чтоб не затопило помещение.
– А-а, все равно убытки: победим – наши все разнесут, проиграем – те расколошматят… А интересно, между прочим: когда проигрываем мы, убытку долларов на пятьдесят меньше – я подсчитал. Клиенты со стороны куда вежливее, даже окна не бьют на прощанье. Да, кстати, профессор…
– Не называйте меня профессором.
– Говорят, преподаватели устроили так, что мы завтра проиграем.
– Ого, уже и сюда дошло?
– В таком заведении много чего наслушаешься, если есть охота.
Гардиньери нагнулся к самому уху Чарльза и доверительно понизил голос:
– Если Блента не будет, это дела не меняет. Знающие люди уже две недели ставят на ту команду. Вы-то, само собой, не из тех, кто будет ставить против своих – так что я это говорю просто, чтобы вы не ставили на своих. Нашим – крышка.
– Вы абсолютно уверены? Тогда, может быть, и играть нет нужды – будем считать, что мы проиграли, и прямо начнем расплачиваться?
– Я не шучу, – очень серьезно сказал Гардиньери, – за это взялись профессионалы из Нью-Йорка. Кто-то собирается здесь крупно заработать, и я, кажется, знаю кто.
– Мистер Гардиньери, я удивлен! Более того, я поражен! Неужели вы допускаете, что наши доблестные молодые спортсмены могут идти на поводу у какого-то синдиката из Нью-Йорка?
– Смеетесь надо мной, профессор? Ну ладно, только попомните мое слово: они нас обставят на двенадцать очков.
– Теперь, позвольте, я вас удивлю и поражу, – сказал Чарльз. – Не исключено, что Блент все-таки будет играть – не наверное, однако не исключено.
– Это дела не меняет.
– Ну, мистер Гардиньери, раз вы это утверждаете так категорически, то вот что: если Блент будет играть, я, чтобы доказать свою верность альма матер, держу с вами пари на пять долларов за наших.
– Мистер Осмэн, вашему брату профессору такое не по карману. Читаешь в газетах, сколько вам платят, и сердце кровью обливается.
– Все равно, – твердо сказал Чарльз, И пари было заключено.
Идиотский поступок, размышлял Чарльз, сидя в тиши своего кабинета. Деньги – черт с ними, пари он предложил полушутя, его просто задел безапелляционный тон владельца ресторана. Главное – теперь он непосредственно замешан в «Операции Блент». Правда, это всего лишь пустячное пари, но его могут потом упрекнуть, что он допустил Блента к матчу из корыстных побуждений.
Итак, будет Блент допущен к игре или нет? Решает он и никто другой. Уходя от ректора, Чарльз был в целом доволен и собой и Нейджелом. Оба проявили терпимость и мудрость. Сам он выказал предельное здравомыслие, чтобы доказать, что он «не изверг», но в то же время не пошел и на сделку с совестью.
Однако мало-помалу события начали представляться ему уже в ином свете. И сейчас за своим письменным столом, попивая маленькими глотками виски из бумажного стаканчика и пробегая глазами детективный роман (с полным пренебрежением к ученым фолиантам, выстроившимся на полках), он стал догадываться, что коготок у него увяз основательно, так что теперь, пожалуй, всей птичке пропасть.
Ясно: не для того же он вызывает к себе Блента, чтобы оставить все по-старому. Обещая поговорить со студентом, он тем самым как бы дал понять, что после этого разговора положение вещей изменится. Но, как он сам мило заметил ректору, трудно предположить, чтобы Блент, провалив зачет, сразу же приступил к изучению истории Англии. Следовательно, сейчас любой повторный опрос может закончиться опять-таки только провалом. И, таким образом, он, Чарльз Осмэн, навлек на себя необходимость сделать именно то, чего, по собственному утверждению, не хотел и не мог сделать и что на восхитительном жаргоне юного
