страшное отчаяние. «А как же Хатынцев! Выбросился он или не успел? Неужели не успел?!» Я ищу в небе купол его парашюта, но ничего не вижу. Везде синева, а внизу зеленые поля...
Приземляюсь в арык на окраине хлопкового поля. И когда шлепаюсь в воду, чувствую, что на левой ноге у меня нет сапога. Куда же он делся?
Ко мне бегут, поднимая пыль на дороге, колхозники. Детвора приближается раньше других. Затем — трое или четверо мужчин. Все в халатах и тюбетейках.
— Ого-го! — говорит один обрадовано.— Молодец! Хорошо летел!
— Самолет где? — спрашиваю я не своим голосом.— Летчик где? Летчик спасся?
— Какой самолет? Какой летчик? — понять не может таджик.— Самолет на аэродром улетел. Летчик в самолете.
— Значит, самолет не упал?!
— Нет... Зачем самолет упадет? Самолет несколько раз перевернулся, потом на аэродром — кетты!
— А где же сапог мой? Вот с этой ноги? — показываю босую ногу.
— Не знаем, где сапог,— отвечает таджик.— Вот на, выпей,— черствые мозолистые руки подают большую пиалу. Пью. Оказывается, это кислое молоко. Пью, а они принимаются расспрашивать, зачем я прыгнул. Попробуй им объяснить, зачем я прыгнул, когда и сам не знаю — зачем.
Сижу и думаю: сейчас приедут. Конечно. Вот они. Несутся сразу четыре автомашины. Самая первая — «скорая помощь». Из нее выскакивает наш полковой врач и Нина. Боже мой! Я сгораю со стыда. На лице Нины жалостливая улыбка. Из второй машины выскакивает заместитель командира полка по летной части. Спрашивает:
— Жив? Ну, слава богу... Что случилось, сержант? Почему выпрыгнули из самолета?
Я не знаю, что отвечать, и мое молчание истолковывается так, будто я от падения не пришел еще в себя или вообще потерял рассудок.
— Слушайте, подполковник,— говорит военврач.— Вопросы сейчас излишни. Пострадавшего немедля надо доставить в госпиталь.
— Ну, что ж, везите. Потом доложите о его состоянии!
Меня берут под руки, сажают в «скорую помощь». Мы «ковыляем» некоторое время по проселку, затем выезжаем на Хурангизский тракт и прибавляем скорость.
— Что с летчиком? — спрашиваю у сидящих.— Лейтенант Хатынцев жив?
— Молчите. Вам нельзя говорить,— строго произносит врач.
— Да вы что! — возмущаюсь я.— Я совершенно здоров. Скажите же, наконец, жив Хатынцев?!
— Жив, жив,— откликается Нина.— Что с ним сделается? Слетал, сделал «штопор», вернулся и сел. Ты-то зачем выпрыгнул? Переполошил весь полк. Глядим: садится самолет, а фонарь на кабине стрелка открытый. Спрашиваем у Хатынцева, куда стрелок твой делся, а он знать не знает. Опешил от удивления, чуть дар речи не потерял. Подумали, что ты разбился. Повезло тебе, Марат. Слава богу. Я уж думала, опять...
Я ничего не ответил. И за всю дорогу до самого госпиталя, пока меня не сдали с рук на руки врачу в приемном покое, не сказал ни слова. Лишь когда стала Нина со мной прощаться и утешать принялась, чтобы не нервничал и не переживал, мол, всякое в жизни бывает, я попросил ее:
— Скажи Чары, чтобы привез книгу. В тумбочке там. И тетради отцовские... Он знает. Да! Сапоги еще. Хромовые... Эти я...
Я чуть было не сказал, что потерял один сапог в воздухе, при прыжке. Но вовремя спохватился. На смех поднимут...
15.
Лежу в палате один. Никто пока не тревожит. Врач только. Ощупал поясницу, спросил «больно?». Я ответил, что немножко побаливает. Он удовлетворенно кивнул и сказал, что завтра сделает рентген.
Мучает совесть. Выпрыгнул из самолета, словно пойманный кузнечик из ладошки. «Караул, горим! Спасайся, кто может!» Паникер! Стукнулся ранцем о стабилизатор, парашют сам по себе раскрылся, потому что распоролся ранец! Повезло невероятно. Чуточку ниже, — и разрубило бы тебя, сержант Природин, пополам стабилизатором! Но откуда взялся дым?! Ведь это он меня сбил с панталыку. И тряска...
Вечером, когда уже стемнело, слышу — кто-то спрашивает меня в коридоре. Прикрыл глаза, притворился спящим. Вдруг Тоня?
— Будите, будите, чего там! — слышу знакомый голос Хатынцева.— Пока выпишут, успеет выдрыхнуться!
Сажусь в постели, разглядываю вошедших. С Хатынцевым майор Дзюба. В парадной форме, при звезде Героя. Бородка рыженькая и нос крючком, как у пирата.
— Здравия желаю,— приветствую обоих сразу.
— Здорово, милок! — говорит Дзюба.— Ты куда же драпанул из самолета? Мы его ищем по небу, а он, оказывается, в госпитале!
Оба подают руки. Посмеиваются. Хатынцев запросто говорит:
— В театр приехали, на премьеру. Вот и решили навестить.
— Спасибо, да только... Опростоволосился... Теперь на всю жизнь — пятно.
— Понять не могу, чего ты перепугался? — говорит Хатынцев. — Все шло, как по-писаному. Никаких отклонений.
— А дым откуда? — спрашиваю.
— Дым? — удивляется Хатынцев.— Что-то не заметил. А-а! — вдруг догадывается он.— Так это же из выхлопных патрубков! Когда сбавляешь газ до минимума — всегда мотор чихает, а из патрубков черный дым валит.
— И вибрация тоже? — спрашиваю.
— И вибрация в пределах нормы,— уточняет Хатынцев.— Чтобы свалить машину на крыло и войти в штопор, убирается газ до предела. Скорость создается минимальная, иначе самолет не свалится. Самолет как бы останавливается в воздухе и начинает трястись. Все правильно.
— Честное слово, товарищ лейтенант, я не знал об этом! — оправдываюсь я.
— Вижу, что не знал,— соглашается Хатынцев.— Моя вина. Надо было проинструктировать.
— Ладно, Сергей,— говорит Дзюба.— Давай пойдем, а то опоздаем. Есть хорошая поговорка: «Хорошо, когда все хорошо кончается». И на этот раз она кстати. Выздоравливай, сержант! Вижу, не очень- то ушибся, раз сидишь?
— Чуть-чуть побаливает.
— Ну, ладно, выздоравливай! Спокойной ночи! Утром сделали рентген. Врач сказал, что отделался легким ушибом. С месячишко, мол, полежите, и все, как рукой, снимет.
— С месячишко?!
— А вы как думали! Это, брат ты мой, не санчасть. Это — госпиталь.
После обеда лег вздремнуть. Вдруг в коридоре оживление, и влетают в палату Тоня, Оля и с ними Чары. Не ожидал, что сегодня нагрянут. Тоня опережает всех, опускается на колени и принимается целовать меня. Целует и приговаривает так нежно, как только умеет одна она:
— Маратка, миленький мой. Бедненький... Покажи, где болит. Тебе помочь чем-нибудь? Говори, что тебе надо?
— Ничего не надо, Тонечка, мне хорошо...
— Так уж и хорошо. И ничего не надо?
— Только тебя, — шепчу я ей. — Я соскучился страшно.
— А у меня экзамены. Головы поднять некогда. Все время сижу за учебниками.
— Разрешите хоть поздороваться,— говорит Чары и ставит чемоданчик у кровати.
Тоня садится на край кровати. Оля и Чары пожимают мне руку.
— Ну и врезался ты,— говорит Чары.— На стабилизаторе вот такая вмятина. Ранец в клочки разнесло
