Это — землячка моего отца, текстильщица Вера Федоровна Улыбина. Она и мой отец — оба из Подмосковья. Реутовцы. Знают друг друга с самого детства. Через отца Улыбина знает и меня. Впрочем, и мама тоже очень давно с ней дружит. Там, еще в Реутове, познакомились.
— Хочу вот пробраться в дом, — говорю Улыбиной. — Мама говорит, что книги все целы, только завалены.
— Зачем тебе книги-то? — не понимает меня Вера Федоровна. — Печь что ли разжигать? Да тут и без книг барахла всякого полно. Вон сколько старых досок и щепья всякого!
— Книги читать надо, а не жечь, — вразумляю я ее. — Учение — свет, а неученье — тьма.
— Да какие сейчас книги! — ужасается она. — Люди времянки строят. Того и гляди дождь пойдет, а то и снег, а ему книги понадобились.
По-своему она, конечно, права. Впрочем, и я не собирался сидеть среди развалин и почитывать книжки. А если уж признаться честно, то меня сейчас больше всего занимают отцовские дневники. Пять толстых тетрадок в черных корках. Я их хорошо помню. Они всегда мне попадались под руку, когда я отыскивал в шкафу какую-нибудь нужную книгу. Но не говорить же тете Вере о дневниках. Узнает, что ее земляк Александр Петрович Природин занимался в юности писаниной — ужаснется еще пуще.
Медленно поднимаюсь по грудам развалин вверх, затем осторожно вхожу в дом. Крыши над головой нет, она съехала в сторону. Над головой холодное пасмурное небо, но все же светло, и я без труда нахожу свой шкаф. Засучив рукава, сметаю подошвами сапога и руками штукатурку, добираюсь до стенки шкафа. Он лежит дверцами вниз. Надо переворачивать его или взламывать заднюю стенку. Перевернуть одному невозможно, слишком тяжел. Вышел из развалин, взял у тети Веры топор, и опять — в дом. Жалко портить шкаф, может быть еще и пригодился бы. Но что поделаешь! Вырубив заднюю стенку, начинаю вытаскивать книги. Они целехоньки, даже не запачкались пылью. Опять бегу к Улыбиной. На этот раз за мешком. Складываю книги в мешок, волоку к себе в палатку, вываливаю на пол и опять — за книгами. А вот и отцовские тетради! Слава аллаху, целы! Если не пригодятся мне, то отец-то за них наверняка скажет спасибо. Ему они дороги.
Тетрадки я положил отдельно от книг, на ящик. Возьму с собой, в Хурангиз, там и почитаю. А сейчас меня все больше и больше начинает тревожить совесть. Действительно, все люди заняты устройством жилищ, торопятся, ибо зима на носу, а я увлекся книжками. Неужели же мне не под силу сколотить хотя бы каркасный сарайчик? Жаль вот только: нет ни топора, ни пилы, ни гвоздей. Может, сходить на фабрику, в механический цех? Там Ваня Гаранин, Федя Беспалов — старые мои приятели, вместе в футбол играли, чем-нибудь помогут. Шагаю к фабрике узеньким переулком, образовавшимся между свалившимися частными домами армян, вхожу в старый текстильный городок. Здесь тоже бараки рухнули. Но основание у них цело, и люди уверенно ведут реставрацию. Судя по всему, текстильщики сколотили свои строительные бригады, поскольку трудятся сообща. Остановился, смотрю, как они вкалывают, приглядываюсь — нет ли кого из друзей. Вдруг слышу:
— Здорово, Природин-младший! С приездом. Как отец? Есть что-нибудь из Баку?
— Да, есть... Прислал... Ампутировали ногу, — отвечаю я Коле Кулиеву, одному из ближайших товарищей отца. Этого Колю отец, говорят, силой затащил в Реутов осваивать профессию. Теперь он — лучший помощник мастера.
— Надолго прибыл?
— На десять дней. Матери вот думаю помочь. В палатке живет.
— Что ж ей исполком что ли помочь не может?!
— Исполком своим помогает в последнюю очередь.
— Молодец, политику знаешь! — смеется Коля и слезает со стены. — Ну, здорово, — подает он руку. — Чего там у вас: бревна, доски есть?
— Да этого добра полно, — уныло говорю я. — Из нашего двухэтажного можно другой такой дом построить. Только как одному-то?
— Понятно, — раздумчиво говорит Кулиев, достает папиросы, предлагает мне и закуривает сам. — Пойдем ко мне, посмотришь. Если понравится, то пожалуйста.
Я даже не догадываюсь, чего он мне хочет показать. Вещицу что ли какую? Может, пилу? Может, топор? И когда узнаю, в чем дело, не могу понять: шутит он или на самом деле так щедр.
— Вот смотри, — говорит он, входя во времянку. — Вчера закончил, вчера вселились с женой, а завтра переходим в барак. Давай забирай все свои шмотки и тащи сюда. Будете с матерью жить здесь. Зиму как-нибудь, а потом дома построят, хорошую квартиру дадут.
— Коля, это ты всерьез?
— Ара эй! — обиженно восклицает он. — Почему же не всерьез? Разве такими вещами шутят! Давай вселяйся!
Вот так был решен наш жилищный вопрос. Вечером мама пришла с работы и ахнула. Палатка пуста. Вещей нет. Сына тоже нет. Схватилась за голову, думала, я опять чего-то натворил, но тут соседи ей сказали, чтобы шла к Кулиевым. Мама пришла и застала меня за самым благородным занятием: я стирал тряпочкой пыль с книжных обложек и ставил книги на полку.
— Боже мой! — обрадовалась мама. — Я так перепугалась. Думала, опять ты уехал, даже не предупредив.
— Ну, что ты, мама, больше такого не повторится, — пообещал я, вспомнив свой отъезд в армию. Тогда я повел себя, как последний негодник. Послал документы в военно-морское училище, дождался вызова: надо ехать на экзамены, а денег нет. Тут приятели мои, двадцать шестого года рождения, говорят: «Мы по броне в гражданке задержались. А завтра — на призывной пункт. Поехали с нами, может, еще успеем попасть на фронт!» Ай, была не была! — решился, а матери сказать побоялся. Она бы на ногах у меня повисла, но семнадцатилетнего пацана на фронт не пустила. Я пришел к ней в исполком: надо было хоть как-то проститься. Вызвал ее из кабинета, говорю: «Соскучился по тебе, вот и зашел». Мама, видимо, почувствовала неладное, спросила: «Ну-ка, Марат, говори, что случилось?!» «Да ничего не случилось!» — чмокнул я ее в лоб и ушел. Вечером вместе с призывниками отправился в запасной стрелковый полк. Только через три дня написал ей письмо.
На следующий день Коля Кулиев с Машей переселились в барак. До самого поздна праздновали его новоселье. Пожелали новоселам счастливой жизни, чтобы никогда не было землетрясений, и отправились к себе. Я был весел. Мама все время сдерживала меня и приговаривала:
— Ну, ты прямо точка в точку — что твой отец. Такой же шумливый и настырный. Между прочим, он тоже в революцию из дому самовольно ушел.
— Как так?
— Да так же, как и ты. В Москве создавали красногвардейские отряды, а он в Реутове молодежной ячейкой командовал. Вот однажды отец Веры Улыбиной, он партийцем был, приезжает из Москвы и говорит: «Граждане, революция свершилась, власть в руках рабочих и крестьян!» Молодежь сразу сделала красный флаг. Укрепили его на фабричной трубе, а потом начали агитировать парней в отряды Красной Гвардии. Саше, твоему отцу, его отец пригрозил: «Не вздумай шутить!» А Саша только присвистнул, да и был таков. Сначала подался в гвардию, а потом с отрядами в Ташкент, да так здесь в Средней Азии и застрял.
— А орден за что получил? А с тобой где встретился? Почему ты мне никогда не рассказывала об этом?
— Мал был, вот и не рассказывала. Все равно бы ничего не понял.
— Неужели бы ничего не понял? — смеюсь я. — Единственное, чего я не могу понять: как ты, мусульманка Зиба, могла выйти замуж за русского комсомольца-красноармейца?
— Как все, так и я, — говорит мама и вдруг начинает сердиться. — Ну, ладно, ладно, зачем начинаешь допрашивать? Давай-ка спи... Подними-ка голову, поправлю подушку.
Мама сердится, но настолько мягко, что глаза у меня закрываются и я все глубже и глубже погружаюсь во мрак.
6.
