Тотчас они вышли на улицу и остановили извозчика.
Дом покойного генерала Ахвердова глядел на дорогу множеством окон, балконами и величественным порталом. Вечернее солнце скользило по жестяной зеленой крыше в верхушкам голых деревьев. Коляска въехала во двор и остановилась. Отсюда открывался вид на Куру. Прямо от галереи начинался пологий склон — весь в деревьях и виноградных лозах. Тут и там сиротливо стояли беседки со скамейками. Ближе к дому — флигель: в нем жила семья князя Александра Чавчавадзе. Приезжая из Карагача, он останавливался здесь у жены, которая почти не выезжала из Тифлиса; она была задушевной приятельницей генеральши.
Дом Ахвердовых всегда был предоставлен гостям. Здесь очень часто собирались свитские; проводили время в играх и беседах, устраивали литературные вечера. Иногда перед: гостями выступали самодеятельные артисты. На вечерах частенько присутствовали самые почтенные люди Тифлиса: князья Орбелиани, Бебутов, Мадатов, предводитель дворянства Багратион-Мухранский, генералы Горчаков, Вельяминов. Заходил сюда в Алексей Петрович. Гостеприимство хозяйки ему особенно нравилось, и он подарил ей свои клавикорды, которые теперь стояли в гостиной. Оттуда доносились мелодичные звуки.
В прихожей Муравьева и Верховского встретила сама Ахвердова. Тридцатилетняя красавица в длинном декольтированном платье с радостью и упреками, что заставляют себя ждать, живо подошла к офицерам, помогла им снять сюртуки.
— Ах, Николенька, мы так ждали вас еще вчера! Едва вы приехали, как мне стало известно...
— Вчера не мог, Прасковья Николаевна. Забот множество,— отвечал Муравьев, стыдясь ее навязчивой ласки.
На пороге гостиной он остановился, мельком окинул собравшихся господ.
— Как вы находите мой уголок? — спросила генеральша.
— Прелестное гнездышко, — с улыбкой ответил Муравьев и вошел, здороваясь со знакомыми с незнакомыми гостями хозяйки. Два путешествия Муравьева давно уже сделали его личностью приметной в обществе. Еще никто его не видел после поездки, и все с душевностью пожимали ему руку, поздравляя со счастливым возвращением.
Отдав дань почтения господам, Муравьев подошел к столику, за которым сидел Верховский, к опустился в кресло. В глубине гостиной на клавикордах играла дочь покойного генерала Ахвердова, Софи. Рядом стоял Грибоедов.
Девочка, с распущенными волосами, перевязанными голубой лентой, играла не очень искусно, да и вовсе не старалась. Держалась она довольно хладнокровно, будто в гостиной никого не было. Скорее всего она сознавала, что никто на нее не обращает внимания: все заняты друг другом.
Александр Сергеевич, разглядев офицеров, подошел к ним.
— Рад видеть вас, Николаи Николаевич, живого в невредимого в наших кругах, — приветствовал он Муравьева, пожимай руку.
— Прочь, прочь ханжество. Александр, — засмеялся Муравьев. — Я ведь знаю вас,
— В самом деле я рад. Ну, хотя бы потому, что не мне, а вам придется исполнить роль увеселителя- музыканта. У меня сломана рука.
Муравьеву понравилась грустная шутка Грибоедова. Кто-то тут же предложил Муравьеву сесть за клави-
корды.
— Неловко, господа. Сонечка так старательно игранет, — отказался было он. Но в это время Софи как раз закончила романс и оглянулась, будто почувствовала, что о ней говорят.
Николай Николаевич подошел к ней сбоку. Остановился, скрестив на груди руки. Софи, увидев его, улыбнулась.
— Ой, вы уже приехали! — искренне обрадовалась она. И тотчас, будто он отсутствовал не год, а день или два, искренне предложила: — Сыграйте что-нибудь. У меня что-то сегодня ничего не получается.
Софи встала, приглашая Муравьева к клавикордам. Гости захлопали в ладоши, и сразу донеслось несколько голосов, просящих сыграть что-нибудь для души. Муравьев поправил воротник мундира, сел и опустил руки на клавиши. Звучный аккорд заполнил комнату и рассылался на мелкие яркие звуки: будто ветром всколыхнуло люстру и переливчато зазвенели ее хрустальные подвески. Софи, облокотившись на угол клавикордов, с болезненным восторгом уставилась на музыканта. Муравьеву стало не по себе от ее взгляда. Взгляд девочки давил его своей бессознательностью. Ему хотелось вырваться из ее цепких глаз, и он играл с таким ухарством, будто хотел испугать ее.
В залу между тем входили новые гости. Сквозь звуки клавикордов до Муравьева долетал их говор. Из вестибюля слышался приятный бархатистый голос хозяйки, Она то журила кого-то, то перед кем-то извинялась, и Муравьев по ее тону узнавал, кто пришел.
Сыграв еще каденции Россини, Муравьев встал, легонько поклонился, опять усадил за клавикорды Софи я вернулся к компании. Тут уже появились новые господа. Среди них и приезжий — Устимович. Сидели, плотно составив столы, довольно энергично беседовали о событиях в Пьемонте и Валахии. Муравьев сел тоже и, не включаясь в разговор, долго слушал, отчетливо понимая, как родственна связь восстания карбонариев в Неаполе с выступлениями Семеновского полка. Что и говорить, государь расправился с семеновцами, а через месяц после «семеновского бунта» конгресс монархов в Тропнау принял меры для подавления революционных движений в Европе.
В разговоре вольнодумцы не заметили, как все приглашенные постепенно переселились в столовую, где был подан горячий ужин. Прасковья Николаевна дважды заходила в залу и напоминала друзьям, чтобы шли кушать. Наконец, гостиная опустела. Последними вышли Устимович и Муравьев.
— Не напоминает ли вам все это детские забавы? — усмехнулся Николай Николаевич.
Установич серьезно посмотрел в глаза Муравьеву, сказал:
— Мне необходимо с вами поговорить, Николай Николаевич.
— Тогда, может, выйдем во двор — здесь накурено?
Они прошли по коридору, отворили дверь и оказались в галерее. Она была пуста. Кроме старого стола, ничего тут не было. Устимович облокотился на парапет, Муравьев встал рядом. Оба некоторое время смотрели в глубь ночи, облитую бледным светом луны. Устимович сказал:
— Прежде всего... Я привез вам поклон от Никиты в от всех наших.
— Спасибо. Я всегда ждал — кто-нибудь приедет.
— Никита мне говорил, что все время вашего пребывания в Петербурге вы имели с ним беседы.
— Да, вообще-то мы единодушны во многом, — ответил осторожно Муравьев.
— Наступила пора действовать, — решительнее заговорил Устимович. — Ныне Коренная управа считает главкой ошибкой нашего союза то, что слишком мало сынов отечества на командных постах. Будь армия в наших руках — неизвестно, что бы сейчас делалось в Петербурге.
— Что же предлагает управа? — с интересом спросил Муравьев.
— Вам, Николай Николаевич, ее что бы то ни стало надо занять командный пост. Случай прямого выступления может быть близок.
— А Ермолов! Пойдет он на это?
— Об этом не беспокойтесь. Подайте рапорт. Верховский это сделал, а Авенариус уже произведен в полковые командиры. Мы о нем позаботились.
— Великолепно, — в сильном волнении произнес Муравьев. И с улыбкой добавил: — То-то я смотрю, ныне Авенариус в чести у командующего. А ведь знаете — было время, Алексей Петрович едва не проводил его из Грузии за какие-то грешки.
— Командующий и с Якубовичем едва не разделался, да одумался, — тихо сказал и засмеялся Устимович.
— Проездом, в Карагаче, я слышал от Чавчавадзе, что вы его выручили, — сказал Муравьев.
— Не совсем так, Николай Николаевич. Вы ведь знаете, Алексей Петрович осенью кое с кем виделся из наших, Ну, например, с Фонвизиным.
— Да, да, перемен много произошло в этот год, — заключил Муравьев. — Чую — наступила пора действовать. Только надо бы собраться, обговорить все как следует. Можно даже у меня. А сейчас пойдемте к обществу, нас, наверное, ищут.
