всеми. Но Кият воздерживался высказывать какие-либо суждения о приеме хивинцев.
Ни о чем не договорившись, господа стали усаживаться за стол. Взоры их обратились к Муравьеву, дабы рассказал о своей поездке в Хиву. Николай Николаевич — он сел в центре, за столом, на почетном месте — скромно согласился. Рассказывал, однако, скупо и все время подшучивал над собой, над своими страхами перед ханом.
Остолопов с Люсенькой тихонько вышли из горенки и тоже сели.
Как только Николай Николаевич закончил свой рассказ о поездке, Пономарев, не очень внимательно слушавший Муравьева, а больше наблюдавший за Остолоповым и его подружкой, сказал с усмешкой:
— Стало быть, задраили течь в корабле, господин лейтенант?
— Задраили, — с наглым вызовом ответил ОстоЛопов, переводя взгляд с Пономарева на Басаргина и дальше - на Николаева.
— Ну, о делах позже поговорим, — быстро высказался Александровский и предложил выпить за счастливое возвращение.
Потянулись через стол, зазвенели бокалы. Басаргин встал, осторожно, чтобы не расплескать вино, подошел к Остолопову и предложил выпить мировую.
— Я с тобой не ссорился, лейтенант, — сказал Остолопов. — И мириться не хочу. — Он отвернулся и стал ухаживать за Люсенькой: положил ей в тарелку ломтик соленого арбуза и стал просить, чтобы она выпила. Люсенька выпила, поморщилась. Видя что за спиной все еще стоит Басаргин, она подала ему ломтик арбуза, засмеялась. Тот растерялся, вздрогнул, положил арбуз на край стола и пошел к своему креслу.
Немного погодя, когда компания захмелела, хозяйка пригласила дворового Еремку поиграть господам на гармонике. В длинной синей рубахе, подпоясанной шелковым крученым пояском, вошел он в гостиную и сразу заиграл барыню. Женщины одна за другой повскакивали с мест и пошли вприпляску и вприсест вокруг стола. На помощь им вышел Пономарев и армянин Муратов. Оба были заядлые плясуны. Александровский оценивающе посматривал то на плясунов, то на Муравьева и Остолопова, то на Кията с сыном и видел разные выражения на лицах. Муравьев откровенно скучал и тяготился обществом. Остолопов посмеивался про себя. И непонятно было хозяину — над чем смеется моряк. Басаргин хмурился. Кият сидел в почтительной позе, как истинный мусульманин. Иногда он о чем-то говорил на ухо Якши-Мамеду, и тот смеялся беззвучно. Александровский решил, что туркменам пирушка — по душе.
За «барыней» грянул «краковяк». Вихрем понеслись пары. Хозяйка окликнула горничную, приказала взбрызнуть пол, чтобы пыли не было. Девушка в длинном сарафане, с ковшом в руках вышла на середину и начала плескать под ноги танцующим.
Муравьев поморщился, встал с кресла и тихонько заговорил с полковником. Хозяин всплеснул руками.
— Да бросьте вы, Николай Николаевич... Право, вы меня обижаете. Ведь ради вас все это, а вы уходить вздумали...
Видя, что Муравьев встал, Кият тоже поднялся. Александровский всеми силами удерживал их, уговаривал есть-пить, веселиться. Наконец, видя, что старания его бесполезны, проводил до ворот и приказал казакам, чтооы указали дорогу к дому плац-майора, где остановились все приезжие.
— Боже, апломбу-то сколько, — сказала с усмешкой Люсенька вслед Муравьеву. — Небось компания не по душе...
— Да уж, что и говорить, компания разномастная,— буркнул полковник. — Мало того, что один бар матюком погоняет, другой — щи лаптем хлебает, да еще и спорят друг с другом. Ну-ка, господа, — обратился он к собравшимся, — давайте выпьем и пошли они все к чертовой матери!
Остолопов чувствовал, что нынешняя пирушка — не очень слаженная и разномастная по гостям — может окончиться скандалом, и увел Люсеньку на воздух. Там он долго обнимался и целовался с нею, звал к себе, но так и не уговорил. Ушел один,
В доме плац-майора было тихо. Хивинские послы Якуб-бай и Еш-Назар спали, закрывшись изнутри на крючок. Слуги послов — три узбека — тихонько при тусклом пламени свечки разговаривали в соседней комнате. Муравьев прошел на свою половину, зажег свечу и стал раздеваться. Он надел мохнатый турецкий халат и хотел уже лечь в постель, как вошел Кият и спросил: нельзя ли подняться на стену. Мощью крепостных стен он заинтересовался, едва сошел с корвета. Стены были очень широкими и высокими. Над ними возвышались башни, а между башнями стояли больше-колесые пушки. Увидев, что со двора на стену тянется каменная лестница, решил подняться, взглянуть на море. Муравьев согласился составить компанию Кияту.
Во дворе к ним присоединился Якши-Мамед. Втроем они поднялись на гребень стены и остановились, глядя в сторону моря. С Каспия дул порывистый ветер. Муравьев запахивал полы халата, дабы не простудиться. Слева в башне горел огонек.
— Жаль, ничего не видно во тьме, — сказал Муравьев. — А днем отсюда вид великолепный...
— Как не видно? Видно, — отозвался Кият. — Вон и корабли стоят вижу, и башню Девичью вижу. Все вижу... Отсюда даже землю свою на том берегу вижу. И людей всех вижу — маленькие, как муравьи. Думаю, если их всех в кучу собрать, будет большая сила...
— Собрать можно. Кият-ага, — отозвался Муравьев.— Только с умом, чтобы зла людям не принести, чтобы жилось вольготнее, нежели сейчас...
— Камыш не зажмешь — руку порежешь, Мурат-бек,— сказал Кият. — Без сильной руки — нельзя...
Муравьев ничего не ответил. Ему вдруг вспомнилось, как в детстве он образовал тайное общество и хотел с друзьями-вольнодумцами бежать на остров Сахалин. Там сделать истинных граждан из дикарей, воспитать их в духе учения Руссо и создать свободную республику, основанную на равенстве и братстве людей. Николай Николаевич, вспомнив об этом, улыбнулся, подумал о детской наивности. Туркмения по сути дела для него предстала тем самым диким островом, только с более таинственным названием — Челе-кен. Здесь он встретился с кочевниками. О таких именно он мечтал. Но, столкнувшись с ними, он прежде всего столкнулся с богатством и бедностью. И в этом — общинном строе — были сильные и слабые. Сильные подчиняли себе слабых. Вот и Кият сейчас говорил о силе, коей пока у него не хватало, чтобы подчинить разрозненные, слабые иомудские рода. Надо было совсем немногое Кияту — добиться послушания кочевников. Муравьев хорошо понимал это...
— Кият-ага, — сказал он после продолжительного молчания. — Ты бывал в Астрахани, жил среди русских купцов, среди мещан. Слышал ты о переустройстве во Франции? Слышал о том, что французы сбросили с трона короля и создали республику с общественным правлением во главе?
— У нас тоже правят старшины, — сказал Кият. — Все дела решаются на маслахате. Только среди старшин согласия нет. Одни — за персиян, другие — за хивинцев, а о своем государстве никто не думает.
— Допустим, Кият-ага, русские помогут тебе объединить иомудов. Как ты будешь управлять ими? — спросил Муравьев.
— Так, как мудрые государи управляют, — ответил-Кият...
— Жестокостью и насилием? — спросил с усмешкой Муравьев.
— Справедливостью, — уточнил Кият. — Я — не бай. Я бывший кузнец, седельщик... теперь купец... Насилия во мне нет. Если поможешь мне, я обогащусь сам и обогащу весь иомудский народ. Я сумею с выгодой распорядиться нефтью и солью, лебяжьим пухом и красной рыбой...
— Это мелочи, — сказал Муравьев. — Россия наша погрязла в мелких торгах и барышах... Но есть такие люди у нас, Кият-ага, которые заботятся о просвещении народа. Хотят, чтобы все грамотные стали... От грамоты и культуры — прогресс, а от прогресса — полный достаток и равенство среди граждан...
— Понимаю, — отозвался Кият. — Мои оба сына — вот Якши и Кадыр-Мамед — оба у муллы учатся...
— Мало этого, Кият-ага... Что даст мулла твоим сыновьям, твоему народу? Нужно просвещение ума, а не только духа.
Кият некоторое время молчал. Затем вздохнул и сказал:
— Если русские позволят, я оставлю учиться в Тифлисе сына — Якши-Мамеда... и Кадыра тоже... А ты помоги, Мурат-бек, в делах моих. Душа моя и мысли мои отныне тебе принадлежат...
