слова мои для вас все одно что дождь для рыбы?! Убейте, и дело с концом!
— Никто здесь не желает твоей смерти, князь Микаэл, — размеренным скрипучим голосом произнес Острев. — По повелению великого хана — да живет он вечно! — мы лишь пытаемся установить, виновен ты или нет. Между тем ты еще не дал ответ на самое тяжелое обвинение: это по твоему повелению была отравлена светлейшая хатунь Кончака? Говори! — внезапно возвысил голос Острее и, подавшись вперед, яростно впился в князя острыми немигающими глазами, будто намереваясь зачаровать его.
— Клянусь богом, кабы не были у меня связаны руки да меч мой был при мне, я бы знал, как ответить на твою клевету! — тяжело дыша от душившего его гнева, тихо проговорил князь. — Я говорил уже не раз и тебе могу повторить: ни делом ни помыслом я в смерти княгини Агафьи не повинен! На святом кресте могу поклясться, что по божьей, но не по человечьей воле покинула она сей мир!
— Ну, этим ты можешь убедить своих соплеменников, — небрежно сказал до сих пор молчавший Кавгадый. — Здесь же такая клятва не будет иметь большого веса.
— К тому же известны случаи, когда русские ее преступали, — вкрадчиво добавил Острев, с ехидством поглядывая на князя.
По лицу Михаила прошла судорога, но огромным усилием воли он взял себя в руки.
— Таких, для коих несть ничего святого, в любом языце сыскать можно, — с достоинством молвил князь, даже не посмотрев на того, кто посмел усомниться в его чести, зато бросив выразительный взгляд на Кавгадыя. — Но не легко на Руси повстречать человека, иже пренебрег бы крестным целованием.
— Крайне неразумно в твоем положении, князь Микаэл, делать оскорбительные намеки, — наливаясь багровым румянцем, прохрипел Кавгадый. — Для тех, кто служит солнцеликому владыке — да сохранит его аллах и умножит его благо! — не существует никаких, иных законов, кроме воли великого хакана! Если для того, чтобы исполнить его повеление, надо солгать, украсть, убить — значит, солги, укради, убей! Именно беспрекословное повиновение своему хакану сделало нас, монголов, величайшим из народов, когда-либо живших на земле, и это ты, русский князь, стоишь здесь перед нами, как нашкодивший мальчишка, и пытаешься любыми увертками отвратить от себя суровое наказание, а не мы перед тобой. Не забывай об этом!
— Увы, князь Микаэл, — с притворным вздохом молвил Острев, оправляя рукава своего желтого, расшитого серебром халата, — на вопросы, заданные тебе сегодня, ты не смог дать столь же удовлетворительные ответы, как на обвинение в недоплате дани. Ты говоришь нам о том, что не имел злых намерений; но мы не можем судить об этом — мысли человека ведомы лишь великому аллаху. Действительность же свидетельствует не в твою пользу: хатунь Кончака скоропостижно скончалась именно в то время, когда находилась в полной твоей власти и ты имел все возможности причинить ей зло. Предположим, ты не отдавал приказа лишить ее жизни; но разве ты не должен был принять все необходимые меры для того, чтобы ни один волос не упал с ее головы? То, что в этом случае ты виновен по меньшей мере в преступной небрежности, не подлежит никакому сомнению. Далее, ты утверждаешь, что не имел намерения совершить насилие по отношению к мурзе Кавгадыю. Однако оно было совершено! И за неизмеримо меньшие проступки справедливый и милосердный хакан карает виновного смертью! Все это будет учтено при определении твоей участи, которую ты узнаешь очень скоро. А теперь ступай!
Для Михаила Ярославича потянулись безмерно тяжелые дни ожидания смерти. Приговор еще не был объявлен, но слова Острева не оставляли измученному князю надежды на спасение. Князь исповедовался, причастился и почти не расставался с любимой псалтырью. Олюша был настолько подавлен таким оборотом дела, что больше даже не пытался ободрять и утешать своего господина.
Но однажды стремянный пришел в княжеский шатер в радостном возбуждении. Взглянув с хитроватой торжествующей улыбкой на неподвижно сидящего князя, он разложил перед ним принесенную под мышкой одежду — черный шелковый халат, украшенный разноцветным растительным узором, круглую меховую шапку, шаровары и расшитые бисером сыромятные чувяки с загнутыми кверху длинными носами; в таких нарядах ходили кавказские купцы, которые, вместе с персидскими, арабскими, европейскими, русскими и прочими собратьями, во множестве находились при татарском стане.
— Что это? — князь с удивлением взглянул на слугу.
— Твое спасенье, княже, — сияя как начищенное серебряное блюдо, торжественно ответил Олюша. — Ты вот клевещешь на бога, сказываешь, он-де смерти твоей желает, а господь, по милости своей великой, тебе избавленье посылает. Вот послушай. Иду я себе по стану снедь тебе покупать и встречаю... кого бы ты думал? Тех можарских купцов, что ты олонесь на свой пир в Твери позвал! Меня они тоже признали, велели тебе кланяться и передать, что за честь и ласку тебе благодарны. А как сведали, какая беда тебе грозит, вот что предложили... — Олюша тревожно оглянулся на завешанный пологом вход и, наклонившись к князю, зашептал ему на ухо: — Завтра ворочаются они восвояси, и ты можешь ехать с ними. Для того и одежу передали, абы ты за ихнего товарища мог сойти. Татары иноземных гостей вельми жалуют и строгого досмотра им не чинят, так что в этом облаченье ты легко выедешь из стана, а потом с проводником, коего тебе дадут те гости — ехать весь путь тебе с ними невместно, потому как может быть погоня, — направишься в Обезскую землю, а оттуда морем доберешься до Царьграда, и только тебя Азбяк и видел! Славно придумано, правда?! — весело засмеялся Олюша, предвкушая похвалу. Но Михаил не разделил восторга своего слуги.
— Да уж, лучше некуда! — сказал он с такой жгучей язвительностью, что все Олюшино воодушевление испарилось, как роса под лучами солнца. — Стало быть, я остаток дней проживу бесприютным бродягой, вымаливающим у чужого порога кров и кусок хлеба, а тем временем татары всласть отыграются за меня на моих близких и всех тверичах! Нечего сказать, услужил!
— Эх, княже, время ли о том толковать?! — с досадой воскликнул обескураженный Олюша. — Была бы голова цела, а там видно будет!
— Нет, Олюша, — сурово произнес Михаил. — У тверского князя можно отнять живот, но лишить чести его никто не властен. Ни от кого я еще не бегал, аки заяц, и, даст бог, не побегу. Так ли поступали наши предки? Когда безбожный Батый пришел на Русь, разве хоть один из князей покинул свой народ в сей час лютых испытаний, избрав жалкую участь беглеца? Нет! Все до единого полегли они на поле битвы, до конца исполнив долг властителя! Как ты мог помыслить, глупец, что я поступлю иначе?!
— Нет, княже, не я из нас двоих глуп, не я! — взбеленился вдруг Олюша, до крайности раздосадованный безрассудным, на его взгляд, упрямством князя. — Какая же это, к лешему, битва, когда тебя связали, яко барана, и нож уж наточили, чтобы зарезать, а ты и защитить себя ничем не в силах?! Убивство это, вот что, и токмо распоследний самый трус али глупец безропотно предает себя убивцам, достойный же человек до последнего вздоха боронит свой живот, богом ему данный! Коли тебе себя не жалко, подумай хоть о княгине своей! Истерзает ведь себя наша лапушка, по тебе убиваючись! Кому от твоей смерти станет лучше? Как пили из нас кровь поганые, так и будут пить, хоть с тобой, хоть без тебя! А, пропади ты пропадом! — безнадежно махнул он рукой и, подняв вверх палец, потряс им перед лицом оторопевшего от этой вспышки князя. — Токмо знай: коли откажешься от побега, я тебе боле не слуга!
С этими словами Олюша, закусив губу, чтобы не расплакаться, выбежал из шатра, не обращая внимания на удивленные взгляды татарских часовых, которые впервые в жизни слышали, как слуга кричит на своего господина. Оставшись один, Михаил долго сидел задумавшись, то недоуменно пожимая плечами, то приподнимая уголок рта в презрительной усмешке. Потом резким движением схватил лежавший перед ним халат и в бессильной ярости грянул его оземь.
5
Через несколько дней после окончания судилища в вежу Михаила явились ханские бегеулы. Они снова водрузили на шею князю колодку и забрали самое ценное из находившегося при нем имущества. Вместе с тем к Михаилу неожиданно допустили его бояр, с которыми опальный князь не виделся со дня своего прибытия в ставку Узбека. По хмурым лицам приближенных Михаил сразу понял, что добрых вестей он от них не услышит. Увидев своего князя с колодкой на шее, некоторые едва не расплакались.
— Как посмели эти псы сковать тебя! — негодующе воскликнул один из бояр.
— Не тужи, Игнатко, это ненадолго, — с усмешкой ответил Михаил. — Скоро я избавлюсь не токмо от
