самой стоянке открыть для нас отделение по приему телеграмм. За ним вдогонку была пущена девочка. Через две минуты телеграфное отделение вернулось. Оно состояло из раскрасневшегося молодого человека, кипы бланков, чернильницы и стула, который человек нес в руках. Все это было немедленно предложено нам, но вдруг оказалось, что на телеграфе есть одна ручка, но она без пера. За пером была послана девочка.
Мы вышли на улицу, когда уже стемнело. Мы отказались от грузовика и побежали к себе в клуб. Нас опять сопровождали прохожие. Весь город был осведомлен о новостях, интересующих нас. Они кричали, что дальше, за городом, дорога очень плохая. Ездил пробный грузовик. Он мог пробраться только за девяносто километров. Дальше идут пески.
В клубе ревел духовой оркестр, и зал наполнялся людьми. За столами собирался весь городской партактив, делегаты профсоюзов, красные партизаны.
По длинным коридорам фланировали люди в праздничных платьях и белых воротничках. Борис Николаевич, наш ученый, сменивший комбинезон на черную пару, спешил куда-то рядом с невысоким, коротко остриженным человеком.
Вот наш новый пассажир,— сказал он,— директор Репетекской песчаной станции. Еще тут приехал один товарищ из Приаральской станции...
Я взглянул на директора и вспомнил глухую станцию Закаспийской железной дороги, на которой шесть лет работал этот человек: научная станция стоит посреди песков, где-то в самой большой тишине мира, она там занимается растениями пустыни. У ученого завязано горло. Он простудился в степи. Ученый был радостно взволнован, видно, получил хорошие новости с песчаной станции.
Я вошел в зал. Там все уже оыло готово к торжественному моменту. Ряды бутылок стояли, как войска перед сражением. На нашем конце стола сидели в ряд партизаны. Как главные организаторы вечера, они были по-хозяйски важны. Рядом со мной недвижно, как стоят на часах, подняв головы и не произнося ни слова, сидели двое в вычищенных люстриновых пиджаках. Банкет начался, и шум заколыхался в зале. Против меня, рядом с партизанами, сидели хмурый водитель наш и Бо-ковский, толстый и крепкий человек со шрамами на лице. Мы предложили партизанам выпить за их здоровье, мы расспрашивали их об актюбинских делах и рассказывали анекдоты, они охотно отвечали «да» и «нет», смеялись и, в свою очередь, старались всячески развлекать нас. Хмурый водитель подмигнул мне и ахнул стакан водки, хотя и был уже изрядно «на глазу».
Окно комнаты распахнулось, и ворвавшийся ветер помчал по столу песок с улицы и из степи. Партизан захлопнул окно.
— Город у нас степной,— сказал высокий партизан.— Ветер кругом, город — как кол в поле. Когда мы дрались с Дутовым, степя были жесткие, зимой было дело. На ветру лицо в один момент обмораживалось. У нас здесь в организации народ со всего Казахстана и с Сибири.
Видно было: он хочет рассказать нам то, что его волновало. Он откашлялся и рассказал:
— Мы в автомобиле, конечно, понимаем на копейку. Но зато степь мы свою знаем. Много наших товарищей полегло за Актюбой, в заиргизских, в тургайских песках, да и где их не легло — от Урала до Байкала! Мы эти степи помним все наизусть. Тому прошло сколько лет; которые теперь на советской работе, которые в инвалидной кооперации. Жизнь в другое русло вошла. Но когда дошло до нас сообщение, что пройдет через наш город, это большое дело для Союза, пройдет колонна пробега,— все мы, актюбинские партизаны, как один, поняли, что наша труба опять трубит. Весь Советский Союз, сказали мы, смотрит сейчас на актюбинского партизана. Нужно сделать все, что необходимо будет колонне, когда она пойдет в степь. На машинах, признаться, мы ездили маловато, больше пешком да на конях... Но кто же ведет эти машины? Их ведут наши кровные товарищи. Когда-то мы четверо суток шли через степь, и винтовки держали помороженными руками, и ничего не ели, а пили талый снег, и нам негде было уснуть,— но то ж была гражданская война. Дутов наваливался. Средняя Азия отрезана, Урал горел. Горел! Я партизанил за Уралом, у Минусинска, в Сибири. Командир нашего партизанского фронта был балтийский моряк. Когда в Кронштадте произошла революция семнадцатого года, он взял командование над своим кораблем и привел его из Гельсингфорса в Кронштадт. Два раза он был ранен. Потом он пошел с экспедицией по Ледовитому океану, судно его погибло в океане, и он со спасшимися товарищами высадился у Енисея. Здесь его белые три раза арестовывали, потом повели расстреливать и товарищей его расстреляли, а он, раненный в грудь и в ногу, уполз. В лесах он собрал четыре тысячи партизан, бился с белогвардейцами. За всю свою жизнь был он ранен, между прочим, ровно шестнадцать раз. Однажды его партизанский отряд под Огинском окружили интервенты. Здесь были побиты многие партизаны, и командир получил три пули в голову, одну в плечо, и одна разбила ему челюсть. Белогвардейцы тут окончательно окружили нас. Тогда он упал на землю и велел всем отступать и его приколоть штыком на месте. Партизаны стали плакать и уговаривать его, но он категорически велел исполнить приказание. Тогда один из партизан взял винтовку и приколол командира штыком насквозь к земле.
Партизан кашлянул в кулак и исподлобья посмотрел на слушающих. Хмурый водитель был то ли пьян, то ли взволнован, он моргал глазами. Боковский сидел с красным лицом, вытирая со лба пот и нервно крутя салфетку.
Откашлявшись, партизан продолжал:
— Его, значит, прикололи. Прикололи его штыком, но тут его судьба еще не кончилась. И вот сейчас он сидит рядом с нами, товарищ Иван Трофимович Боковский, бывший балтийский моряк,— вот он. Сейчас он едет в вашем автопробеге. И все товарищи его помнят, как его, командира Боковского, которого ни пуля, ни штык не берет, несли на носилках 1200 километров, отступая через тайгу в Монголию...
Хмурый водитель вскочил и побежал во двор. Боковский окончательно вспотел и не знал, что делать с салфеткой, и что-то говорил ей. Я вышел за водителем. На дворе была ночь. Из окон через ветер и пыль пробивались снопы света. Теленок еще стоял у карты и грыз уголок Каспийского моря, завернувшийся от ветра. Водитель вдруг выбежал на середину двора и стал ругаться неизвестно на кого в ночь, он ворчал, швырял из-под ног камни, потом подбежал к своей машине, открыл почему-то капот и стал возиться в моторе.
— Сволочи, сволочи! Фильтры засорились,— сказал он мне.— Надо фильтры прочистить.
Когда я вернулся в зал, там партизаны качали Бо-ковского. Он был тяжел. Партизаны поднимали и опускали его. «Ура, ура!» — кричали они, вежливо размахивая руками. Потом один партизан сказал речь:
— Мы хотим передать через пробег просьбу нашему правительству,— сказал он.— Пусть будут спокойны за актюбинских партизан. Они не забыли здесь своего дела и стоят всегда начеку.
После того выступил Борис Николаевич, торжественно поднимая тарелку.
— Товарищи! — сказал он в наступившей тишине.
Я должен вам сделать радостное сообщение. Вот первые огурцы и капуста, выращенные в песках нашей Чел-карской станцией.
Тогда тишина прорвалась громом аплодисментов, и все закричали «ура». Это было необычайное «ура» огурцам и капусте наших пустынь. Мы приветствовали их все — водители пробега, ученые, актив степной Актюбы, шоферы местных троп, партизаны, прошедшие когда-то через пустыни с боями. А огурцы и кочан капусты поднимались над толпой, сияющие, как дюжина солнц, в дрожащих руках взволнованного ученого.
Так закончилась торжественная часть вечера, и начались художественные выступления. Директор железнодорожного техникума вместе с какой-то девушкой спел романс, который они тщательно разучивали две недели. Потом спела одна девушка. Представитель местных шоферов начал играть на баяне. Мы стали в круг, и бывший моряк и командир партизан Боковский, блестя автомобильными очками и стуча сапогами, начал кавказскую пляску.
Собачий характер
Днем на степной дороге, между Актюбинском и Иргизом, мы нагнали какой-то грузовик. Огромный допотопный «фомаг» был молчалив. Он глядел холодными фарами в степь. Открытую дверцу кабины
