ее высохшие русла, уходящие в пустыню. Профессор Н.— автор проекта орошения Каракумов. Этот проект грандиозен до головокружения. Система высохших русел Кунядарьи, Уз-бой, Сарыкамышская впадина наполняются водой. Сдерживаемая генеральной плотиной у Тахиа-Таша, часть Амударьи поворачивает в Каракумы. Открывается судоходство по Узбою и Кунядарье.
В низовьях Узбоя протянется озеро длиной в 150 километров. Сарыкамыш станет гигантом-озером в 7000 квадратных километров. Это генеральный план. А план завтрашнего дня — обводнение Узбоя и Западной Туркмении плотина у Тахиа-Таша. В декабре 1932 года Госплан СССР одобрил проект, но предложил обследовать и другие проекты.
Профессор присоединился к автоколонне, которая поедет к сухим руслам Кунядарьи и Сарыкамышской впадине.
Вечером мы приехали к Кунядарье. Крутые песчаные обрывы преградили автомобилям дорогу. Весь вечер и всю ночь мы поднимали машины на крутой берег древнего русла. Профессор бегал в толпе и тянул за канаты. Ведь здесь еще не ходили морские суда; вода, запроектированная профессором, еще не билась о песчаные берега. Профессор вместе с другими бегал по дну бывшей реки, проваливался в песок, ломал сучья саксаула и бросал под колеса автомобилей. Корабли еще не пришли. Профессор вынимал из кузова свою бутылочку с пайком воды и выливал несколько капель на пересохший язык.
— Я лично знаю семь случаев гибели людей от жажды,— говорил он.— Четыре в Калифорнии, три в степях Казахстана... Запомните: гибель наступает в результате двух дней и двух ночей ходьбы без воды...
Остаток ночи проходил в тупом, бредовом сне. Машины уже у колодца Декча, но я не могу вытолкнуть из себя ночь, пытаюсь прекратить нелепые сны с автомобилями...
Я открываю глаза. Человек идет по гребню холма в брезентовых сапогах и серенькой кепочке. Он давно уже кипятит чай на треножнике и хлопочет вокруг костра, как хозяйка. Все окружающие завидуют его аккуратности. У нас сахар валяется в шапках, галеты пропитаны бензином, сгущенное молоко едим с песком и пылью. Профессор же окружил себя целой системой баночек и коробочек. Он быстро приспособился к автомобилю, достал множество консервных банок, пробил в них дырочки, привязал веревочки и подвесил банки к крышке кузова. Чай, соль, сахар, конфеты висят в воздухе, не бьются, не попадают под тяжелые бочки и ящики.
Журналисты лежат у его костра и мучат профессора вопросами. Профессор разгребает рукой песчаную площадку и строит рельефную карту. Я помогаю производить земляные работы и по его указанию воздвигаю рукой огромные дамбы и возвышенности.
— ...Вот здесь будет плотина. Здесь Кунядарья выходит к Сарыкамышской впадине.
Я послушно делаю Сарыкамышскую впадину. Песок уже накален и обжигает руки. Мы вспоминаем семь случаев профессора Н.
— Два дня в пустыне можно жить без воды? — спрашиваем мы профессора.
— Да, но почему вас интересуют эти трагические предметы? — говорит профессор.— Вы молоды и романтичны. В действительности жажда — паршивое, совершенно неинтересное чувство. Лучше бы ее не испытывать. Так как она — профессиональный спутник пустынника, то приходится побеждать ее опытом, тренировкой, режимом. Что тут особенного? Нужно всячески поддерживать работу слюнных желез. Можно сосать ремешок, камешек. Стараться делать меньше движений. Это так же скучно, как тренировка боксера, как массаж. Это так же, как северный человек спит на морозе. Но ведь бывают случаи отмораживания ног. Я не вижу ничего страшного и особенно в пустыне. Мне приходилось жить месяцами в обществе пары индейцев или мексиканского проводника. Скалы. Песок. Кактусы. Это обычно и привычно, как трава в степи. Пустыня — ужас? Ерунда! Кто провел жизнь здесь, знает, что пустыня — это очень просто. Киргиз — пошлите его в леса — погибнет. Требуется режим, спокойное отношение к вещам. Вы пьете целый день, как лошади. Я же выпиваю несколько глотков лишь до восхода и после заката солнца. Однажды мне пришлось в пустыне Кызылкум пройти в двадцать дней расстояние от одного колодца до другого...
Этот человек как бы вышел из книжки Фенимора Купера. Не бродил ли профессор Н. в Махавской пустыне или где-нибудь в долине Колорадо? Он был в брезентовых сапогах, с лопаткой и дорожным мешком. Тогда еще не было перед ним хорезмских проблем, не было каракумского пробега — было утро в Калифорнии, молодой Н. был техником-топографом. Вот маленькая история на тему о природе и людях.
Ему было поручено произвести съемку береговой линии залива Бахия-де-Тавари. Он отправился туда с парнишкой-мексиканцем — проводником...
Человек уходит в пустыню. Он молод и поет песни. За плечами у него лопатка, теодолит, веревка. Он шагает к заливу с проводником. Сзади идут две лошади с грузом воды и пищи.
...Они не рассчитали, что береговая линия изрезана заливчиками, глубоко уходящими в материк, и путь по берегу получается гораздо длиннее, чем они думали. Они считали — 60 километров и взяли запасы на четыре дня. За шесть дней они сняли 20 километров, но не дошли еще и до середины пути. Дело происходило перед рождеством. Утром два градуса холода, днем — жара, как сейчас... Все походило на рождественский рассказ, какие печатались в американских газетах. Два человека погибали в пустыне, так как у них не хватало запасов, чтобы вернуться назад, и еще меньше было надежды дойти до конца. Они выпили последние пол-литра воды и отправились вперед. На седьмой день одна лошадь пала, а другая, понурив голову, едва плелась сзади. Мексиканец хныкал, пел рождественские псалмы, падал и хныкал. На восьмой день приближалось окончание двухдневного срока пребывания без воды, когда вдруг они увидели благополучную концовку рождественского рассказа. На горизонте показалась палатка кентуккийца-фермера. Спотыкаясь, они бросились к палатке. Мексиканец запел псалмы, которые перестали быть похожими на проклятия, а напоминали уже благодарственную песнь...
Здесь молодой Н., впервые узнав горечь пустыни, во втором акте должен был отведать доброту человеческих отношений: подойдя к палатке, он откидывает полог и вместе с лошадью входит внутрь. Ангел-избавитель появляется посреди палатки в виде огромного детины с свирепой рожей. С сигарой в зубах он сидит и читает газету. Рядом с ним стоит ведро с такой изумительной водой, что лошадь ржет от восторга. Кентуккиец не подымает глаз.
— Что вам угодно? — спрашивает он, продолжая читать газету.
И. приподымает шляпу:
— Добрый день! Мы восемь дней скитались по пустыне и умираем от голода и жажды. Не будете ли вы добры указать, где мы сможем достать воды и немного пищи.
— Пожалуйста,— отвечает фермер, толстый собственник, владелец воды, сердито сдвигая губами сигару,— в шести километрах к востоку отсюда находится лавочка, где вы найдете все, что вам требуется.
Путники благодарят. Они — джентльмены. Н. берет лошадь под уздцы и ведет ее так, что она задевает ведро, оно падает, и вода льется по палатке.
— Извините,— говорит Н, еще раз приподымает шляпу и уходит с лошадью на воздух, прочь из палатки.
Проклятый кентуккиец!..
В это время костер профессора догорел, угли зашипели под убегающим из кастрюли кипятком, и профессор пошел готовить бульон, покинув рельефную карту. Мы увидели брошенные каналы и неосуществленные плотины, по которым бегали ящерицы. У наших ног сейчас лежала миниатюрная копия системы Узбоя, в то время как в ста саженях перед нами возвышались и уходили за горизонты настоящие обрывы сухих русел, террасы и ямы, поросшие редкими кустами саксаула. Нам показались они сейчас такими же одинокими в пустыне, как их маленькая копия. На далеком обрыве чернела древняя сторожевая башня, покинутая столетия назад. Только стоя посредине пустыни, у бесконечных высохших рек, можно понять все огромное упорство людей, пытавшихся в дореволюционное время добиться оживления умершей страны. Нужно было переделать весь мир и вызвать сначала к жизни какие-то иные силы, которые могли бы переделать этот желтый неподвижный океан. Эта работа была не по плечу ни армиям поручика Бековича, ни тщедушному российско-хивинскому ханству оазиса.
И поэтому вся дореволюционная работа профессора над Амударьей походила на само течение этой упрямой, но бессильной перед песками реки. Умиравшее, чахнувшее хозяйство оазиса требовало генеральной реконструкции реки. Река давала жизнь целому созвездию городов и районов. Но бедневшая страна, из которой высасывались последние соки, не только не могла мечтать об оживлении пустынь, но и
