Борисом Российским. От «казанской смеси» у летчиков после полетов болела голова, пропадал аппетит, а иногда начиналась рвота.
Плотной стеной подступающие громады домов, в хмурой вечерней мгле кажущиеся еще мрачнее, стали постепенно сменяться маленькими, такими же непривлекательными деревянными хатками с черными, как будто пустыми глазницами окон. Унылая картина человеческого жилья вскоре сменилась не менее унылой картиной опустевших, убранных полей, прерываемых перелесками.
Ночью где-то в поле долго стояли, из вагона в вагон передали приказ командира приготовить оружие, усилить наблюдение, так как в округе поднялся кулацкий мятеж. Никто уже не спал, прильнув к окошечкам товарных вагонов.
— Знаешь, — тихо шепнул Петр Жене, — мне кажется, когда поезд стоит, то находиться в вагоне хуже, чем в поле. Чувствуешь себя как голый на бугорке, не знаешь, с какой стороны за тобой наблюдают.
Осторожно, часто останавливаясь, поезд с трудом дотащился до Тулы. На станции долго шел спор, выпускать поезд или нет. Наконец под прикрытием тульского отряда ЧК, сопровождавшего эшелон до Мценска, двинулись к фронту. На паровозе был установлен «максим» с расчетом чекистов, а на платформах, у самолетных пулеметов, дежурили военлеты и летнабы.
Поезд шел ходко, правда, на каждом повороте сбавляя скорость, пока не выходил на прямолинейный участок. Постепенно спадало напряжение. Об этом известил механик Ткачук, который вполне определенно изложил свой взгляд на ситуацию:
— Мы хоть и в обороне, а жрать все равно хочется.
— Как будто тебе в наступлении не захочется, — заметил кто-то.
— Не знаю, может, и не захочется, потому как в наступлении жевать мешает «ура».
На повороте линии между Лазаревом и Житовом, когда еще не было видно завала на путях, из еловых посадок в полосе отчуждения полоснула по поезду пулеметная очередь. Так уж было задумано бандитами, что пулемет, установленный на паровозе, оказался далеко впереди и не мог, пока его перетаскивали, ответить огнем. Машинист, увидавший впереди завал, начал сильно тормозить, почти начисто лишая красноармейцев возможности отстреливаться.
Эшелон оказался беззащитной мишенью. Люди, попадавшие во время торможения, стали хвататься за оружие, открывая неприцельную стрельбу по тому месту, откуда строчил пулемет.
Видно, операцией руководил опытный белогвардеец или свой, «доморощенный полководец», не лишенный сообразительности. Пока внимание красноармейцев было сосредоточено на пулемете, с другой стороны эшелона по кратчайшему расстоянию из редкого кустарника поднялась цепь бандитов.
Трудно предположить, чем бы закончился бой, возможно, и захватом эшелона, только случайность сорвала хитро задуманный план. То ли выдержка подвела слабонервного бандита, то ли он споткнулся и нажал курок, а возможно, «перебрал» пшеничного первача, продрогнув в засаде, только слишком рано грохнул одиночный выстрел. Этого оказалось достаточно. Сразу же по всей дуге эшелона стали включаться ружейные и пулеметные выстрелы по бегущему «кулацкому войску».
Вся цепь залегла. И сразу же из кустов раздался надрывный крик: «Сдавайтесь, большевистские собаки!» Кто-то из эшелона выстрелил в то место, откуда слышалась угроза.
— Что будем делать, комиссар? — спросил Кемеровский, просматривая в бинокль цепь бандитов. — Может, дать команду отходить задним ходом или подождать встречный поезд?
Словно предугадав ход его мыслей, позади эшелона, там, где по дуге закруглялось железнодорожное полотно, раздался приглушенный взрыв.
— Так. Ясно. Обложили нас, значит, кругом. Это уже мышеловка, — оценил обстановку Аниховский.
— Ждать нельзя. Передышка не в нашу пользу. Просто удивительно, как до сих пор бандиты не попали ни в одну бочку с бензином.
— Надо идти в атаку, — предложил командир отряда ЧК. — Правда, условия для нас невыгодные, но выхода нет. Пусть передадут в оба конца эшелона: по команде «ура» под прикрытием пулеметов всем выпрыгивать из вагонов.
От вагона к вагону пошла эстафетой команда.
— Пора, — сдернул предохранительное кольцо с гранаты командир отряда ЧК. Он первым выпрыгнул из вагона и с криком «ура» ринулся к кустам.
— Ура-а-а! — разнеслось вдоль эшелона. Женя вслед за красноармейцами кубарем скатился с насыпи.
В тот же миг из ближнего к платформе с новым самолетом куста швырнули гранату. В пылу атаки никто не обратил внимания на взрыв. Тем более что бандиты дрогнули: то здесь, то там стали появляться над кустами согнутые спины убегающих.
Граната разорвалась над бортом платформы в тот момент, когда Сережа Панин, тихий, застенчивый моторист, недавно прибывший в группу, занес ногу, чтобы спрыгнуть на землю. Попавший в ногу осколок подкосил его. Превозмогая боль, моторист поднялся и увидел медленно растекающееся из пробитой бочки пятно горящего касторового масла. Это грозило катастрофой. Посреди платформы стоял «ньюпор», а за ним, среди ящиков, бочки с бензином. Подтянувшись на руках, Сережа доковылял до смертоносной бочки, с трудом повалил ее и стал толкать к разбитому борту. Еще усилие, и бочка ударилась о насыпь, рассыпая брызги горящего масла. Вслед за ней, не удержавшись на горящем скользком полу, свалился Сережа. Когда Женя подбежал к платформе, в луже горящего масла лежал уже обуглившийся, скрюченный Сергей Панин.
Освободив полотно, подобрав раненых и отдав последние почести погибшим, эшелон, набирая скорость, уходил от этого страшного, оставшегося навсегда в памяти Жени, как зарубка на дереве, места. Почти до самого Орла никто не проронил ни слова.
— Вот что, дорогие товарищи, самолет, как и телегу, не подмажешь — не поедешь. А без самолетов мы на фронте не нужны. Доходит? — начал издалека Аниховский, сидя на ступеньках стоящего в тупике вагона. — Времени у нас в обрез, а масла нет. Из Москвы второй раз не затребуешь! В общем, пойдете по городу, заходите в аптеки, просите касторового масла. Ясно?
— А как расплачиваться, аптеки-то частные? — уточнил Григорий Ткачук.
— Ха-ха-ха! — увлек всех своим смехом Аниховский. — Вот чудак! Конечно, деньгами. А если у тебя их много, то дай в долг Жене, Петру, другим.
Хохотали все, потому что у Григория, как и у всех, не было ни рубля.
— Ты попроси, да так, чтоб не отказали, — уже серьезно Аниховский напутствовал Григория.
Когда Женя с Петром к вечеру вернулись с бидоном масла, весь эшелон уже знал о приключении Ткачука. Сам он рассказал о нем несколько раз, когда привез на подводе трехведерную, отливающую изумрудом, запечатанную пробкой, в новенькой плетеной корзине, нарядную, как купчиха в престольный праздник, бутыль касторового масла.
…Сначала аптекарь отказывался выдать дефицитное слабительное, но потом, когда Ткачук обвинил его в классовой несознательности, быстро согласился. При расставании он даже угостил Гришу стаканчиком спирта. Гриша на радостях не отказался. Потом с пожеланиями больших побед аптекарь помог погрузить бутыль на подводу, которая подвернулась Грише за углом, и долго махал рукой, стоя у ворот дома.
Выпитый без закуски спирт разморил счастливого экспроприатора, и, уже подъезжая к станции, он во всю глотку орал родные украинские песни. Хотелось скорее обрадовать товарищей, и потому Гриша направил лошадь кратчайшим путем прямо через рельсы. Хорошо, подоспели мотористы, а то удачливый добытчик и бутыль бы разбил, да и сам мог свалиться под колеса телеги.
Усомнившись в такой баснословной щедрости частника аптекаря, скептик Аниховский открыл бутыль, и в воздухе стал распространяться удушливый запах хлорки… Грянул хохот. Протрезвевший в мгновение Ткачук взревел:
— Отпустите меня, товарищ комиссар, в город, я того аптекаря смажу этой «касторкой», чтобы облез, как шелудивый пес…
Однако неприятности Гришины на этом не закончились. Следом приехал представитель ЧК и заявил, что на лошади, украденной у хозяина пекарни, видели красноармейца, ехавшего в сторону станции.
