и дети, а Семен любил. Он вырастил его из маленького лохматого комочка, кормил с соски, воспитывал по своей методе — морил голодом и злил. Вырос настоящий, как этого Семен и хотел, зверь, но уж стерег он хозяйское добро отменно. Не дай бог кому-нибудь из воришек попасть на его клыки!…
Мария, вышедшая на крыльцо с тазом, удивленно спросила:
— Ты что-то рано сегодня, Сень? Не захворал, часом?
Он не ответил; вскользь, холодно глянул на свою жену — плоскогрудую, в замызганной рабочей телогрейке с засаленным животом, в простеньком платке. Мария и в молодости-то не отличалась красотой и за собой не следила, но в последние эти годы вообще как-то опустилась, кажется, кроме телогрейки, зимой ничего и не носила. А ведь есть что у нее надеть, есть! И денег, у курвы, полно, он в основном ей и отдает, а ходит как последняя нищенка.
— Дети дома? — спросил он.
— Нет, на улице. В клубе кино какое-то привезли, они и побегли. Юрик всех сманил.
— А, ладно. Пошли-ка в дом. Поговорить надо.
Подчинившись его суровости, необычному какому-то настрою и выражению лица, Мария пошла за ним в дом, тревожась, отчего это муж и приехал так рано, и лица на нем нет, хотела было спросить об этом, но Семен вдруг стал раздевать ее.
— Да ты чё это, Сень? — со слабой и неуверенной улыбкой отбивалась она от его рук. — Ночи, что ль, не хватит? Дети, чего доброго, придут! Слышишь?
Но он не слышал и не хотел слышать. Рвал пуговицы на телогрейке, сдергивал платок, задирал юбку…
— Повернись-ка, повернись! — требовал раздраженно, напористо, и Мария исполняла все, что он хотел, и совсем как та баба на дороге, которую он подвез, повторяла: «С цепи мужик сорвался… Стыдобушка-то, господи! Что ж это нынче с мужиками делается!»
Потом, сидя тут же, в кухне, Семен, посмеиваясь, закурил, щурил глаза:
— Отвел душеньку. А то, глядишь, не скоро теперь бабу попробуешь.
— О чем ты, Сеня? — Мария испуганно глянула на него.
Он посерьезнел.
— Милиция… или следователи какие… Не заявлялись тут?
— Были, — простодушно сказала она. Часов в десять…
— Ну? — лицо Семена окаменело.
— Ну, я им сказала, чего они спрашивали.
— А чего спрашивали-то?
— Спрашивали: где, мол, мужик твой был с третьего на четвертое декабря?… Я и говорю: дома, где ж ему быть. Токо приехал поздно и спал пьяный в гараже.
— Дура… твою мать! — не сдержался Сапрыкин. — Ты б сказала: спал у меня под боком, как сурок, всю ночь. Поняла?
— Ты бы предупредил…
— «Предупредил»! У самой-то голова для чего? Платок носить? Тьфу!… А почему спрашивали — сказали?
— Сказали. Говорят, человека какого-то нашли, мертвого, у нас в лесу. Это там, за Колодезянским кордоном.
— А-а… Но почему ко мне приперлись, ты об этом спросила?
— Спросила. Они говорят, не волнуйтесь, гражданка, мы всех опрашиваем. И в самом деле, Сень, они и к Кузякиным ходили, и к Дубининым… Считай, половину нашей Даниловки обошли.
— Ну, это другое дело.
Мария подошла к мужу, тревожно глянула ему в самые зрачки:
— Сень… А ты тогда зачем про бабу-то… когда, мол, еще попробуешь?… Ты что, Сеня?…
— Да чего ты, дура, чего! — замахал он на нее руками. — Мало ли, чего брякнешь. А ты цепляться сразу.
— А кого убили, Сень, ты не знаешь?
— Да откуда же мне знать, что ты! — дернул он плечами и отвернулся.
Мария отчего-то переменилась в лице, все никак не могла застегнуть многочисленные свои одежды, толклась тут же, на кухне, и Семен ушел в другую комнату, завалился в обуви на диван, дымил, мрачно глядя в потолок.
«Марии надо сказать, — вязко думал он. — Чего от жены-то скрывать? Она баба верная, поможет, если что. А так может и ляпать невпопад. Да и предупредить ее надо. Менты могут явиться за мной с минуты на минуту…»
— Мария! — позвал он. — Поди-к сюда.
Она пришла — тихая, с заплаканными глазами, стала в дверном проеме, сморкаясь в фартук.
— Чего ревешь-то? — спросил он без всякого выражения, тускло.
— Ой, Сеня, сердце у меня чего-то разболелось. Неспроста все это.
— Неспроста, — согласился он. И еще раз повторил: — Неспроста.
Поднялся, сел, жестом велел Марии: сядь и ты. Бухнул в пол:
— Это мы, Мария, Тольку порешили. Валькиного мужа. Помнишь, на голубых «Жигулях» приезжал?
— С кем?! Что ты говоришь, Сеня? — она в ужасе подняла ладони к лицу.
— Да с пареньком одним, ты его не знаешь. И не в этом дело, Марусь. Он нас с Валентиной заложить собирался, грозил. Поняла? А он многое знал, да все знал, чего там! Поэтому ты решай…
— Да что мне решать, Сеня? На родного мужа, что ли, пойду доносить? Бог с тобой.
— И за это спасибо, — хмыкнул Семен. — А теперь слушай. Ты ничего не знаешь, ничего не видела, никто к нам не приезжал и ничего не привозил. Дурочкой прикинься. Ну, раз сказала ментам, что ночевал я в машине… Ладно, напился или поругались, чего-нибудь придумаем, выкрутимся.
Мария заплакала. Острые ключицы ходуном ходили сейчас под раскрытым на груди халатом, сотрясались худые плечи.
— Спрячь все, что можно, — поучал Семен. — Я тоже свои железяки приберу…
— Может, отдать им все, Сеня?
— Дура! Детей троих на что растить будешь? Меня, чего доброго, заберут. Ты об этом подумала?! Из дома не выгонят, не бойся. Машина, видно, накроется, жаль, — Семен глянул в окно, на «Волгу». — А так всем следователям говори: своим горбом заработали. И машину купили, и дом построили — огурцы да ягоды растили и продавали. Поверят. Огород большой, все в Даниловке знают, что мы с тобой торговлей занимаемся… Золото у меня кое-какое есть, я спрячу, скажу тебе где. Лет пять — семь, если что со мной случится, не притрагивайся к нему, жди.
— Да что с тобой может случиться, Сеня? — Мария со страхом смотрела на мужа.
— И расстрелять могут, — просто сказал он. — Вышка. Это как следствие пойдет. И что Валентина скажет.
Семен ушел во двор, чем-то там гремел, что-то ломал. Потом, нагрузившись железками (он разобрал плавильный агрегат), поехал к еще не замерзшему Дону, выбрал глухое и глубокое место, побросал обломки в воду, постоял, повздыхал. И жалко было расставаться с прошлой жизнью, и выхода, кажется, иного не было.
…Поздним вечером кто-то постучал в ворота, забился в неистовом лае Трезор, и Семен поднялся из- за стола — уже пришли?
Но явился совсем незваный и нежеланный гость — Дюбель. Семен впустил его во двор, цыкнул на метавшегося в праведном хриплом лае кобеля, повел Генку в гараж. Заперев дверь, спросил угрюмо:
— Ну? Зачем ты сюда приехал? Менты рыскают.
Генка, продрогший, голодный и злой, грел руки у электрокамина, процедил сквозь зубы:
— Не только менты, Семен. И госбезопасность гоняется.
— Эт почему? Мы разве какого государственного деятеля пришили? Подумаешь, прапорщик!
— Да прапорщик завскладом был, пугач этот от него, — Дюбель похлопал себя по слегка оттопыренному карману, где лежал пистолет. — Ну и еще грешок один за мной есть… Щегол, сучонок,
