календарь тож приняли, только писцы до сих пор путают. Давеча подали мне бумагу для Томского разряда на подпись, а там вместо тыща семьсот второго года от Рождества Христова все еще двести десятый значитс [28]
– Вижу, по старинке живете, – усмехнулся Мирон. – Бороды не бреете, европейское платье не в чести.
– Как же нам без бороды? – воскликнул воевода. – Зимой она рожу от мороза спасает, летом – от гнуса. Коль надолго к нам, то и вам бы бороду отпустить. А то с теплом мошка сожрет.
– Посмотрим, – уклончиво ответил Мирон и направился к мужикам, которые работать тут же прекратили и, сбившись в кучу, наблюдали за его приближением.
– Здорово, молодцы! – гаркнул он, подражая Петру.
И мужики вразнобой ответили:
– Здравия вам, ваша милость!
Вперед шагнул лохматый мужик. В бороде запуталась стружка, на ветхом кафтане и лаптях из бересты – пятна смолы.
– Барин, чуем, из Москвы приехал? Дозволь слово сказать.
– Говори, – кивнул Мирон и строго зыркнул на воеводу, который попытался оттеснить его за спину.
– Собрали нас, ваша милость, к судовому делу насильно вместо плотников. А мы люди гулящие, суда строить не приучены и в этом деле ничего не знаем. Есть в Краснокаменске плотники, которые всякие суда делать горазды, только строят их торговым людям. А нас воеводские за всякую косорукость бьют нещадно, в яму бросают. Оголодали тож, оцынжали… Глянь, – он открыл беззубый рот. А затем вдруг упал на колени. – Отпусти, мил государь, подкормиться. Мочи нет, скоро все голодной смертью помрем!
– Встань! – приказал Мирон и посмотрел на воеводу. Тот был мрачнее тучи.
– Что скажешь, Иван Данилович?
– Скажу, что мало батогов по их спинам хаживало, – пробурчал воевода. – И кашу им варят, и щи. Даже пиво и вино дают. Только этой бродяжне все мало! Погулеванить не терпится! Нет у меня плотников! – выкрикнул он в толпу. – Два человека всего! Им по острогу работы хватает. А уставщики ваши в судовом деле знатно разбираются. Вельми их слушать надо, а не бунтовские речи вести.
Мужики, косясь на воеводу, сердито загалдели. Тяжела судовая повинность. Не всякому под силу! И здесь у каждого своя правда. Но воевода тоже не от хорошей жизни ярился и батогами грозил. Прошлым летом немало дощаников на порогах побилось, часть в ветхость пришла, а народу все прибывает. Только по реке до зимы надобно переправить тысячи четвертей хлеба, а суда нужны и под соль, и на подъем служивых людей к острогам и зимовьям, и для перевозки крестьян со всем их скарбом и животом для заселения пашенных земель, и для разной ямской гоньбы…
Не унимались мужики: принялись уже кулаками махать, а кое-кто и за камнем нагнулся. Мирон схватился за шпагу. Воевода побагровел, поднял палку с медным набалдашником и замахнулся на толпу:
– Ужо вам, срамники! Пока урок не исполните, по избам не пущу. А кто зачнет перебрех, того в яму или вон, к Тишке, на расправу.
Мужики заворчали, насупились, но блазнить перестали. А воевода ласково взял князя под локоть.
– Миронушка, не слушай голытьбу. Им бы поскорее в кабак да копейку последнюю целовальнику спустить. Смотри лучше. Дюжина дощаников уже готова, пять на подходе. За неделю, если дожди не зарядят, еще три сварганим. На большее дерева не хватит. Запас, что с осени заготовили, какой-то варнак поджег шесть ден назад, – он кивнул на кучу горелого хлама. – Стрелец, что в карауле стоял, в тюремной яме бедует, да что толку? На нашем берегу менда [29] голимый да шарага, что на дрова едва годится. Извели лес на постройку острога да домовья всякого. Строевая сосна на той стороне реки растет. Пока лед не сойдет, нам туда хода нет. Да и то пождать придется. Того гляди новый месяц проклюнется. А на него лес рубить нельзя – порвет бревна. Только на исходе ладно.
– Понятно, – нахмурился Мирон и кивнул: – Показывай, Иван Данилыч, что уже готово.
Мужики, ворча и оглядываясь, разбрелись по своим местам, и работа на плотбище вновь закипела. Никто не сидел без дела, только кривоногая собачонка с громким лаем носилась за стружкой, гонимой ветром по берегу.
Первым делом они обошли дощаники, которые стояли на стапелях-склизнях, готовые к спуску на воду. Закрепи парус на мачте и плыви хоть на юг, хоть на север. Вон даже кипа жердей навязана, что укладывают под груз. И пишка под днище подведена.
Дощаники – те самые суда, без которых покорить таежный бездорожный край практически невозможно. Служивый люд, промысловики, купцы поднимались на них по сибирским рекам и в большую воду, и в малую, передвигаясь на гребях (веслах) и шестах по течению и против него. Шли под парусом и тянули суда бечевой вдоль берега, преодолевая пороги и мели. Переносили от одной реки до другой на руках и тащили по волоку…
Мирон осмотрел плотбище с особым тщанием: везде заглянул, все проверил, забыв о нарядном платье. Красный обшлаг смолой запятнал – не заметил. Серебряной пуговицей за крюк зацепился. Повисла та на одной нитке, а хозяину хоть бы хны. И вопросы задавал мастерам-уставщикам дельные, непростые, отчего те не раз принимались чесать в затылке и отводить взгляд в сторону. Для них сладить лодку легче, чем объяснять, как все вершится. Чертежи и прочие премудрости судовые уставщики держали в голове, поэтому ночью разбуди, скажут, какой лес сгодится на обшив, какой на кокоры, на матицы, окантовку бортов, из какого резать греб [30] из чего ставить мачты… И чтоб лес тот добрым был, матерым, без ветрениц и трещин.
Порубень, матица, окат, потесь… Кокора, щегла, сопец, райна… Слова, что пришли в Сибирь с Русского Севера. Принесли их с собой поморы – отважные мореплаватели. Мирону не требовалось пояснять, что это такое. Он ощущал себя как рыба в воде. Правда, в Голландии строили другие суда: надежные торговые и военные корабли, поэтому Мирон поднабрался там других слов. Но в Сибири о Голландии слыхом не слыхивали. И потому корабельные слова здесь были свои, родные.
Петр Алексеевич долгое время изучал кораблестроение, навигацию, военное дело и другие науки. Мирон от него не отставал ни в учении, ни в ремесле. Вместе они работали плотниками на верфях Ост-Индской компании, строили корабль «Петр и Павел». Во время Великого посольства посетили в Англии литейный завод, арсенал, парламент, Оксфордский университет, Гринвичскую обсерваторию и Монетный двор, познакомились с его смотрителем, который назвался Исааком Ньютоном…
Мирон тяжело вздохнул, вспоминая те счастливые времена, когда все было легко, просто и понятно. Теперь же ему предстояло действовать в одиночку. И от того, насколько хорошо он станет во всем разбираться, зависит многое в его дальнейшей судьбе. Воевода должен понять, что не сопливый юнец нагрянул к нему с ревизией, а зрелый, умудренный жизнью государственный муж.
В воздухе остро пахло горячей смолой. Мужики работали быстро, сноровисто, словно и не жаловались только что на свою косорукость. Одни закрывали каркас будущего дощаника, крепили скобами и гвоздями доски обшивки. Другие конопатили щели, третьи обмакивали квачи в смолу и обрабатывали бока и дно судна. Два бородача плели из веревок корабельные снасти.
Громко трещал и разбрасывал искры костер, над которым висел котел со смолой. Рыжий паренек с деловым видом заглядывал в него, затем закричал: «Готово!» Два дюжих мужика в кожаных рукавицах сняли котел с огня и установили рядом с дощаником.
Ветер на берегу был во сто крат злее, чем наверху, в остроге. Там от его порывов спасали стены, здесь же он дул вдоль реки, как в трубу, свистел и проникал сквозь одежду до самых костей. Мирон замерз до стука зубов. Вдобавок потекло из носа.
Воевода, заметив покрасневший нос и слезившиеся глаза царева посланника, язвительно хмыкнул про себя, но вслух произнес ласково:
– Пойдем-ка в покои, Миронушка. Уж солнце на вторую запряжку повернуло, а во рту и маковой росинки небось не бывало. Козьма Демьяныч глаголил, что ты от побудья отказался, сюды, на плотбище-де спешил.
Мирон пожал плечами. Костомаров понимающе ухмыльнулся:
– Ниче, с голоду у нас не помрешь! Счас щец горячих похлебаешь, винцом нашенским разговеешься. А то схватишь лихоманку какую, и тебе – беда, и нам несдобровать.
– Козьма сказывал, послы кыргызского князька встретиться с вами желают. Я бы хотел
