пустыня и дальний край земли, очерченный дугой горизонта. Увидев зайцев, оба беркута свернули с курса и на вираже пошли вниз, набирая скорость. Авель только-только их заметил, а они уже шли низко, налетая на башню справа и слева с бешеной быстротой. Орел черкнул над плоскостью скалы, вспугивая зайцев, и сбавил скорость, а орлица со свистом ринулась, чтобы схватить бегущую жертву. Но что это? — зайцы остались на месте. Пролетев с маху над ловушкой, орлица заклекотала. Разгневанно бросила свое тело назад. Круто повернув, огромно шумя крыльями, кинулась в ярости на приманку. Авель увидел ее в самый этот момент. Мелькнула ее лапа, и коготь вспорол живого зайца вдоль. Тот сжался, дернулся; вторая лапа смяла ему череп. И в этот миг, когда центр тяжести птицы был на уровне веток, Авель схватил ее. Потащил ее за лапы вниз изо всех сил. Она рванулась прочь, забив крыльями по жердинам, — и он чуть не выпустил ее из рук; но в следующую минуту она была уже внизу, в темноте каменного колодца, на нее был накинут мешок, и она не вырывалась больше.
В сумерки он присоединился к остальным в чаше Большой Долины. Сан-Хуанито поймал орла тоже, но старого и щуплей, чем орлица Авеля. Собравшись вокруг старого орла, Следящие обратились к нему, прося принять и унести с собой на утесы их печаль и пожеланья добра горным орлам. К лапе орла привязали молитвенное перо и выпустили его на волю. Авель глядел, как орел, распустив крылья по земле, пятился, хохлился, глядел сердито, с подозрением и опаской. Затем поднялся в воздух и шумно пошел в высоту сквозь тихие тени долины. Все быстрее, выше и выше летел он — и вот достиг снопов последнего червонно-золотого света, легших поверх котловины. Лучи озарили его, одели темным пламенем. Он выровнялся и поплыл горизонтально. Уже орел скрылся из виду, а юноша все глядел вслед. Он мысленно видел орла, и в ушах звучал грозный ветровой шум его полета и звал за собой. В мешке за плечами тяжелела орлица. Сумерки сгущались в ночь, и никто не увидел, что в глазах Авеля стояли слезы.
В тот вечер, пока другие ели у костра, он незаметно отошел взглянуть на орлицу. Он развязал мешок, и громадная птица словно бы вздрогнула и подобралась. Связанная, беспомощная, они тускло и бесформенно серела в свете луны, чересчур большая и нескладная для вольного полета. Вид ее наполнил его стыдом и отвращением. В темноте он сдавил ей горло и пресек дыхание птицы.
Береги себя там, сказал дед. Но деду не понять, он только точит слезы, и Авель молча оставил старика в покое. Время было ехать, а старик не пришел еще с поля. Некому проводить Авеля добрым напутствием, рассказать, что там впереди; оставалось сунуть руки в карманы и ждать. Он уже несколько часов назад собрался и был теперь возбужден, полон тревоги, страха перед грядущим. Минута настала. Он услышал гудок, вышел из дома, захлопнул дверь. И внезапно ощутил полнейшую осиротелость, как если бы уже отдалился от родины на много миль и месяцев, давным-давно оставил позади пуэбло, долину, горы, все, что знал с начала жизни. Он шел быстрым шагом, глядя прямо перед собой, сосредоточась на себе, захлестнутый приливом одиночества и страха. Он ни разу еще не ездил в автомобилях; сидя у окна в автобусе, он ощутил, как задрожал мотор и жестко взяли дорогу колеса. Стены пуэбло ушли назад. На подъеме к шоссе автобус кренился и скрипел, кузов мотало; Авель чувствовал, как гаснет скорость в скрежете переключений. Затем быстрота и шум стали нарастать, и он отчаянно силился охватить это умом, понять, что все оно значит. И когда, вспомнив про деда, оглянулся в сторону полей, их уже не было видно.
Это все — вплоть до отъезда — вспоминалось целостно и подробно. Но то, что было потом — вторжение дней и годов, лишенных смысла, полных грозной тишины и грохота ударов; время, непрестанно напирающее и смятенное, — никак не сводилось это воедино в мозгу. Один только отчетливый фрагмент вставал в памяти снова и снова.
Он очнулся на скате высоты, поросшей лесом. Был день, сквозь ветки всюду протягивались яркие косые солнечные полосы; земля была покрыта волглой слипшейся листвой. Он не знал, где он, а людей вокруг никого не было. Нет, были — людские тела, они виднелись неотчетливо среди воронок, валялись, разметав руки и ноги по лиственной подстилке, а в полосах света падали вниз листья, сотни листьев, покачиваясь и кружась беззвучно. Но звук был — странный, низкий, непрерывный, будто отдаленный, полный медленного неуклонного движения и приближения. Звук шел сверху и сзади, из-за гребня высоты, и близился. Вступал в широкий фарватер тишины, овладевал ею, взбухал огромно — близился. А в ложбине было тихо; там лежала и не двигалась пелена дыма. Минометы перестали бить; кто-то там, какая-то людская сила, невидимая вдалеке, освобождала путь машине, которая близилась. От этого затишья он очнулся — и от низкого, ровного рокота близящейся машины. Он не знал, не мог припомнить, где находится и как уснул. В продолжение часов, возможно дней, его сон был приякорен к огненному свисту и разрывам. Но теперь была только тишина и странно-вкрадчивое вползанье в эту тишь машины. Проясневшими уже глазами он следил, как бесчисленные листья падают, плывут поперек лучей света. Машина была сгустком покоя, странного, вселяющего ужас, и она приближалась. Поворотясь туда, в сторону солнца, он оглядел гребень высоты. Пусто, лишь темнели против солнца очертания холма и деревья, отороченные светом. Звук подступил к гребню, вспучился и перелился через край, сделавшись целостно-простым и оглушающим. Авель упал губами на мокрую холодную листву, его затрясло крупной дрожью. Он потянулся рукой — зачем, сам не знал; пальцы загребли землю и мокрую холодную листву.
И тут, сквозь падающие листья, он увидел машину. Она возникла из-за холма, черной глыбой нависла на солнечном фоне. Выросла, набрала глубину и форму, как некий выброс каменных пород, затмивший солнце, и по контуру ее был холодный блеск света и лиственный трепет. Мгновение машина как бы отстояла от земли; железная ее громада чертилась обособленно на фоне деревьев и неба, а центр тяжести висел над гребнем. Затем она с треском и громом двинулась под уклон, медленная, как водопад, и даже не то что крушащая, а почти уютно вминающаяся в суматоху поток веток и стволов. Его била дрожь; машина тяжко надвигалась на него, подошла, прошла мимо. Ветер возник — и пронесся по склону, разметая листья.
А теперь надвигалась на него тихая земля, по мере того как светлела, осиянная солнцем. Бледная кромка ночи отступала, поземкой скользила к нему; он стоял в ожидании. Все цветовые грани проступили на холмах, сходящихся к устью каньона. Эта темная щель походила скорее на тень, на сгусток дыма; ничто не говорило о глубине и протяженности каньона, а ведь он нес в себе реку на длине двадцати-тридцати миль. Какое-то время городок еще чернел на пороге дня; затем католическая миссия взблеснула своим остроконечным верхом, и зазвонили к молитве, и восход зажег приречные дома. Но холод льнул к Авелю, ночь за спиной медлила уходить. А на востоке земля была пепельно-светлая и пылало небо. Четок и чист был контур черной месы, от которой начинало свои дуги солнце, облаком бродя по небосводу между летним и зимним стояниями.
На северных холмах показался легковой автомобиль; то прячась, то снова виднеясь, он полз к городку, и только когда проезжал под самым обрывом, шум его стал внятен наверху. Автомобиль повернул в пуэбло, пропетлял улочками, скрылся под деревьями у миссии. Запели все петухи городка, задвигались жители, и ветер принес снизу их слабенькие голоса. От одежды Авеля еще пахло сладким вином. Он двое суток не ел, во рту было скверно. Но утро свежело раздольное, и Авель потер ладонь о ладонь и ощутил струенье крови в жилах.
Долго он стоял и глядел, как земля покоряется свету. Стоял не двигаясь, не думая, лишь глазами ища чего-то… чего-то… Под ним круто падал к шоссе тридцатифутовый откос холма, изборожденный дождевыми рытвинами. Последние лоскутья тени ушли с речного ложа, и утро начало терять свежесть. Он спустился вниз, осыпая камешки и комья земли, напрягая колени. На голову его и руки легла, тяжесть солнца. Долину доверху заполнил сухой свет, и земля стала жесткой и белесой.
День в миссии начался как обычно. Сегодня праздник святых мучеников, и отец Ольгин достал из шкафа алую ризу. Он был небольшого роста, смуглый, с резкими чертами лица; волосы подернуты ранней сединой. Он не был стар, но плечи его ссутулились и движения, походка стали медленными вследствие болезни, поразившей его много лет назад в Мексике, на родине его, — так что с расстояния он казался изнуренным стариком. Один глаз его заволакивала прозрачно-синеватая пленка, веко было сильно приспущено. Если бы не этот изъян, лицо можно было бы считать красивым. Прежде чем войти в ризницу, он загасил окурок сигареты побуревшими от табака пальцами.
В ризнице было холодно, сумрачно. За стеклянным окошком виден был алтарь и старый Франсиско, уже коленопреклоненный у алтаря; в углу ризницы надевал линялую ряску заспанный мальчик по имени
