соглашается на альтернативу. В условиях же действительного собственного исчерпания — а эти условия (и тут Игорь Ростиславович абсолютно прав) возникли ещё в XIX веке и зафиксированы Шпенглером и многими другими — в этих условиях он должен передать России пальму первенства. А он не хочет.
Он этого не хочет сделать именно потому, что это альтер эго. Это нечто близкое и, одновременно, бесконечно далекое. Католицизму православие ненавистно больше, чем дзен-буддизм или индуизм. Потому что то — чужое. А это — конкурент на одном поле. И так на любых этапах истории.
Да, марксизм был западничеством. Но он был альтернативным классическому Западу западничеством. И именно его альтернативность и была принята Россией и трансформирована ею в соответствии со своей глубочайшей традицией или тем, что называется ключевыми социокультурными кодами. Так устроена Россия.
Теперь немножко о том, что нравится больше всего нашим нелиберальным антикоммунистам.
Я-то считаю, что история России начнёт поворачиваться в нужную сторону тогда, когда нелиберальные (я не знаю, как их назвать — консервативные, ультраконсервативные, любые другие) антикоммунисты перестанут быть антикоммунистами и антисоветчиками. А признают простейшую вещь: сначала возникает союз сил, демонтирующих Сталина; потом возникает союз сил, демонтирующих советское вообще; потом союз сил, демонтирующих имперское, — возникает немедленно. Все события последней истории просто в очередной раз прояснили, в какой степени это всё связано друг с другом. А потом всё это приходит по русскую душу. Выясняется, что вообще русский дух есть мерзость.
Нельзя разорвать эту цепь в действиях противника. Никогда ни один последователь или противник, если он не притворяется, не кривляется, не надевает на себя маски, не оторвёт одно от другого. Никому Сталин и этот советизм не нужны. Все хотят окончательной разборки с русским духом.
Значит, каждый белый или любой другой патриот, который действительно верен России, на этом этапе (после того, как с такой беспощадностью снимаются маски на Западе и внутри страны) должен отказаться от антисоветизма, антикоммунизма и всего, что это породило.
Он должен переосмыслить для себя советизм и коммунизм в любом, сколь угодно близком ему, духе. Но он отрицать это уже не может, не оказавшись в совсем другом лагере, совсем не в том, в который зовёт его дух патриотизма. Он немедленно оказывается по другую сторону баррикад. Этого нельзя допустить.
Что же касается самых глубоких вещей, связанных с развитием, то тут гипноз антизападничества (а именно антизападничество есть код наших почвенных сил и, к сожалению, это не первое столетие длится) просто мутит голову, мутит разум. Как только принимается концепция альтернативности, концепция того, что Россия — есть альтернативный Запад, а не анти-Запад… По отношению ко всему остальному — к гуманизму, прогрессу, развитию в целом — должна быть принята совершенно другая система критериальности. Нельзя называть все это злом потому, что классический Запад называет это добром. Тем более что он сейчас — в своем постмодернистском виде — уже отказывается называть это добром.
И тут возникает парадоксальная связь между постмодернистским западничеством и нашими антизападниками (они же почвенники, они же контрмодернисты, или, как им кажется, премодернисты). Здесь наиболее тонкая коллизия, конечно, связана с Хантингтоном. Хантингтон — это серьёзно. К сожалению, мне кажется, что это серьёзно-то в основном в политическом, а не концептуальном смысле, но в связи с этим я что-то расскажу.
Как-то так произошло в моей жизни, что меня никогда не тянуло в одну из стран мира под названием Соединённые Штаты. Так сложилась жизнь. По многу раз бывал в очень многих странах, и как-то так дорога моя никак не пролегала туда. Это не значит, что я никогда не вёл никакого диалога: я всегда вёл его и буду вести. Но как-то так меня туда не манило. Никак.
На что справедливо сами США отвечали сдержанным негативизмом в мой адрес, и это было совершенно правильно.
Нечто другое произошло один раз. В самом-самом конце эпохи Ельцина одна из крупнейших впоследствии фигур западного истэблишмента, занимавшая официальное положение в Москве, а потом в руководстве Соединёнными Штатами, стала заигрывать со всеми фигурами из другого лагеря, со всеми людьми, которые не относятся к этому классическому западничеству, в том числе и с вашим покорным слугой.
Так состоялся мой единственный за всё это время визит в Спасо-Хаус, в резиденцию американского посла, где на меня с ужасом смотрели наши западники, приходящие туда… я не знаю… каждый день (шучу)… Это не к вопросу о том, кто у каких посольств шакалит, нет. Это просто к вопросу о том, что, являясь ревнителями Запада вообще, и Соединённых Штатов, в первую очередь, они, естественно, оказались гораздо ближе к самим американцам, чем те, кто выражали и продолжают выражать глубокие сомнения по поводу искренности американских намерений дружить с Россией, а также искренности намерений США вести мир по ступеням прогресса и гуманизма.
Итак, я оказался в этом посольстве. Почему? Потому что там нужно было заслушать лекцию Хантингтона. Ещё не было того, что американцы называют nine/eleven, то есть 11 сентября 2001 года. Ещё Буш не заявил о крестовом походе, после чего он сразу же «проглотил язык». Ему сказали: «Никогда больше об этом не говори». Ещё ничего этого не было. Но уже был Хантингтон.
И высокое должностное лицо мне говорило, что за Хантингтоном будущее, что Хантингтон и будет «наше всё». Что на базе Хантингтона можно установить новые связи, «и тут, знаете, Вы подумайте, может быть, это всё очень и очень нужно».
Когда это всё произошло, я сильно встревожился, потому что мне показалось, что это может иметь ещё более серьёзные последствия, чем классическая «поступь демократии» в варианте Клинтона. И стал просто наблюдать за Хантингтоном.
Хантингтон вёл себя, как очень встревоженный профессор, совершенно не понимающий, почему из него делают крупную политическую, концептуальную фигуру. Он тоже чувствовал в этом, как и я, подвох. Он не понимал, почему его извлекли из академических глубин, в которых он мирно проживал, и выдвинули на политическую авансцену.
Он вёл себя безумно робко. И когда я начал спрашивать (не помню, там или в какой-то ещё беседе с Хантингтоном), откуда он вообще берёт цивилизации, он очень изумился. Но вынужден был признать в ходе дискуссии, что цивилизаций-то нет. Что некому конфликтовать.
Основная концепция Хантингтона — конфликт цивилизаций — предполагает существование цивилизаций. А цивилизаций нет. Нет в XXI веке цивилизаций.
Почему их нет? Потому что цивилизация — есть макросоциальная общность, имеющая в качестве стрежня религию. Не религиозно обусловленную культуру, а религию. Она должна оформить себя в религиозных понятиях и поднять религиозное знамя.
Если ислам и готов это сделать… Но что такое ислам? Где эта макросоциальная общность? Есть умма, но нет халифата. Для того чтобы исламская цивилизация появилась, должен возникнуть халифат. Тогда, возможно, он и пойдёт под зелёным знаменем Пророка. И одна цивилизация сформируется. Но нет других цивилизаций.
Соединённые Штаты Америки не поднимают христианское знамя. Никто не адресует к словам Н.Гумилёва:
Другая эпоха. Очень много светских людей. Для них религия не является флагом.
В каком же мире живут эти люди, если не в мире цивилизаций (по Хантингтону)? Они в нем очевидно не живут. Индийцы больше всего боятся, когда их называют индусами, потому что Индия — это страна, а индусы — это религия.
Так в каком мире живут все эти люди? Чем они занимаются? Китайцы — это какая цивилизация? Даосская, конфуцианская, буддийская? Какая?
