Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора…
Отец: Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!
(Прокурор смеется).
Инга: Пошли!
(Отец падает на колени).
(Дальше жена и адвокат, который по совместительству является любовником жены, зовут ясновидящего для того, чтобы ясновидящий рассказал им, в чём дело, что произошло, куда исчез муж такой фрау — этой прокурорши, — и друг этого доктора Гана).
Ясновидец Марио: В общем-то, ничего особенного. Я вижу только чёрные обложки протоколов с белыми названиями…
Доктор Ган: Да, а в чём дело?
Марио: — Я всюду их вижу. Я объездил с гастролями всю Европу и везде видел черные обложки протоколов с белыми названиями, везде, и везде за ними — страх.
Доктор Ган: Что вы хотите этим сказать?
Марио: Страх, дурман, кровь… Я говорю об этом на каждом представлении, люди бледнеют, но потом хлопают. Что поделаешь.
Доктор Ган: Вы о войне?
Maрио: О цивилизации.
(Дальше он рассказывает им, где уже он находится. А этот прокурор с Ингой уже приезжают в большой город и там наблюдают, как портье и жандарм разговаривают, и жандарм жалуется на жизнь портье в гостинице, где они остановились).
…
Жандарм: Я ведь сам ничего не выдумываю, говорю, что слышал. (Наклоняется через пульт и шепчет.) Мой зять, почтальон, говорит, что в лесу уже целое войско прячется, понимаете?
Портье: Какое войско?
Жандарм: Поденщики, угольщики, работяги — все, кому не лень; их становится все больше и больше, уже целое войско. Среди них есть даже женщины — горничные, официантки, проститутки. (Портье смеется). С завтрашнего дня бастуют докеры.
Портье: Ну да?
Жандарм: В вечерней газете пишут.
(В холл входит мужчина в кожаной шоферской куртке и кепке с козырьком).
Портье: Что вам здесь угодно? (Шофер закуривает сигарету). Что вам угодно?
Шофер: Мне нужно подождать кое-кого.
(Из бара доносится музыка).
Жандарм: Короче говоря, документы должны быть у нас. Завтра в это же время — крайний срок…
Портье: Вы уже говорили.
Жандарм: Я лишь исполняю свой долг.
Портье: Я тоже…
(Дальше жандарм встречается с прокурором — С.К.)
…
Прокурор: У вас есть семья?
Жандарм: И не малая.
Прокурор: Мне это знакомо.
Жандарм: Если б наш брат мог делать, что хочет, господин граф…
Прокурор: А что бы вы хотели?
Жандарм: В том-то и дело, что из этого ничего не выйдет…
Прокурор: Почему же?
Жандарм: Гм, почему…
Прокурор: Жизнь коротка. (Берет сигару и обрезает ее.) Жизнь коротка, а ночь длинна; проклята надежда — на свободный вечер; день свят, пока светит солнце, и да здравствует всякий; пока светит солнце, он будет свободным и сильным. (Берет сигару в рот.) У вас есть спички?
Жандарм: О…
Прокурор: Почему бы вам не отправиться с нами?..
…
Жандарм: Вот факты. А значки, которые люди прикрепляют под воротником?
Прокурор: Значки?
Жандарм: Тут уж не до смеха.
Прокурор: Какие значки?
Жандарм: Такие маленькие топорики. Из жести. Каждый может сделать себе такой, если хочет показать, что и он за них. (Снова становится так, чтобы его не мог слышать шофер.) Приходит вчера ко мне один знакомый, дрожит весь, заикается. Да что случилось, спрашиваю. А он — домовладелец. Продаю, говорит, дом. За любую цену! Ты, говорю, спятил, почему? И он рассказывает: зашел, говорит, к одному съемщику потребовать, чтобы тот съехал — не платил ведь, все законно, — а тот, представьте, поднимает воротник и ухмыляется (а там… там этот значок!!! — С.К.).
Фриш… Фриш что-то предвидит… В тот момент, когда он это пишет, этого ещё нет. Весь терроризм («Баадер-Майнхофф» и так далее) страшно идеологизирован («Красные бригады»), а здесь речь… о терроризме абсурда. И если неонацизм будет действовать сейчас для дестабилизации, то самое время для абсурда.
И никакой симпатии эта вся коллизия во мне не вызывает. Оба хуже: и те, кто доводят людей до состояния, в котором они начинают грезить о топоре и о бессмысленных убийствах; и те, кто грезят об этом. Потому что выход из всего этого только один — история, великий смысл.
Цивилизация, теряющая смысл, обречена. И, разумеется, тут речь идёт не о Европе только, хотя это сейчас и общемировой процесс. Мы подошли к моменту, когда теряется утешение, утешение в высоком смысле. Потеря утешения — это вот и есть то, что описано здесь… Если утешение будет окончательно потеряно, помните, как там говорит, — надежда на это, на это, «на свободный вечер, на отдых за городом, пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь». Вот, то есть он говорит здесь о том, что и религия умирает, всё умирает. Всё, уже ничего нет.
Дальше не овцы будут блеять на зелёной травке потребления, а с топориками люди будут ходить. И овцы превратятся в особых волков. Это гибель мира. Это воронка, в которую он будет втянут обязательно, непременно.
Значит, всё, всё, всё зависит от того, будет ли великий большой смысл. Этот смысл был утерян вместе с крахом коммунизма и распадом СССР. Одновременно с этим стало непонятно, зачем кормить западных овец. Их продолжали по инерции кормить 20-ть лет, но тут подоспел Китай, — и стало не только непонятно, зачем их перекармливать и тратить на это «бабки», зачем платить такие высокие налоги.
В капитале всегда есть что-то разбойное — это очень разбойная штука. Но на эту разбойную штуку надета узда вот этого модерна: морали, прогресса, гуманизма, ещё чего-то… Теперь её сняли. Как нигде её сняли у нас, её вообще даже не пытались надеть, — там не из чего соорудить узду. И материал совсем не тот, что будет этой узды слушаться.
Там всё лучше (на Западе), но оно также подходит к концу. А убить население удалось в гораздо
