не знает… Начальство далеко. А вот он, заседатель, может замолвить за меня словечко; его боятся, ему поверят. И тотчас же после этого он опять сказал с наивным нахальством:
— Меней сапоги!
— Убирайся, не стану менять…
Он надулся и смолк, хотя ненадолго. Через несколько времени опять раздался его скрипучий голос:
— Меней, слышь… Сколько возмешь придачи?
На следующий день вечером мы были уже недалеко от реки Вятки. Ямщик попался словоохотливый. Он рассказывал, что лошади у него куплены с завода, и в одном месте указал на дорогу, отходившую в сторону от нашей. Она вела на Омутнинский завод.
— Как доедешь до этого места, лошади непременно сворачивают. Чуть зазевайся, особливо засни, так к заводу и притащат, хоть далеко…
В Глазове один наш добрый знакомый, большой фантазер, рассказывал мне, что на этом заводе живет Петр Иванович Неволин, ссыльный и «отчаянный революционер». Он спропагандировал не только рабочих и администрацию завода, но и все население, которое теперь готово на все по одному его слову. Со временем в Нижнем Новгороде я близко познакомился с П. И. Неволиным, когда он работал в статистике у Анненского. Это оказался прекрасный человек и отличный статистик, но человек совершенно кабинетный и менее всего революционер. Но в то время я верил этим рассказам, и мне невольно приходило в голову, что, быть может, я мог бы добраться к этому могущественному человеку.
Темным вечером мы подъехали к обрывистому берегу реки Вятки. На другой стороне скорее угадывались, чем виднелись, широко и далеко раскинувшиеся темные пятна лесов. Где-то внизу шуршал ледоход, и белые льдины смутно виднелись на темной реке.
— Эк-ка беда!.. — сказал ямщик. — Перевозчики-те убрались, видно. Вон и изба стоит без окон. Пойти поискать: нет ли хоть лодьи внизу?
Он стал над обрывом, покричал несколько времени протяжно и громко перевозчиков, и потом фигура его исчезла под обрывом. Лошадей он привязал к выступающему бревну сруба. Мы с «заседателем» остались в санях. Было холодно, темно и тоскливо. По небу передвигались неопределенные громады облаков. Снизу, с северо-востока, от заречных лесов тянуло влажным холодным ветром, и по временам пролетали снежинки. Время тянулось долго.
Наконец откуда-то снизу донесся неясный окрик. «Заседатель» встрепенулся.
— Кричат… С того берега!.. — радостно сказал он и, вывалившись из саней, побежал с обрыва с таким проворством, которого я от него не мог ожидать, захватив только мою подушку.
Но раньше он еще раз сказал мне:
— Менеешь, что ли, сапоги-те? Меней, не пожалеешь… Ну, как знаешь.
И я остался один.
Со мной был деревянный ящик с вещами и сапожными инструментами. Я принялся выгружать его с саней, как вдруг внезапная мысль поразила меня. Я здесь один… Лошади знают дорогу к заводу. На заводе могущественный Неволин, владеющий умами населения. Если сейчас подвязать колокольчик, повернуть лошадей и пустить их по дороге, то… То вся моя жизнь пойдет, быть может, по новому пути…
Я поставил на снег свой ящик, сел на него, и — не знаю, сколько времени пробежало над моей головой вместе с холодным ветром и темными облаками. Что было бы, если бы я повиновался первому побуждению? Я не уверен даже, что нашел бы Петра Ивановича Неволина. Он действительно жил тогда на одном из заводов, но я не уверен, что именно на этом. Все остальное было чистой фантазией, и — если бы даже я нашел его, то, несомненно, только напрасно подвел бы и его и себя. И все-таки — если бы я был революционер по темпераменту, а не созерцатель и художник, то, конечно, не пропустил бы этого случая — будь что будет!
Но соблазн длился недолго. Навстречу ему потянулись, как эти туманные облака по небу, новые ряды мыслей. Прежде всего — мысль о матери. Во что обойдется ей этот новый удар?.. И потом — от чего, собственно, я бы убежал? От этих лесов и от этих лесных людей, от того дна народной жизни, которое лежит вон там, за рекой, раскинувшись без конца и края под моими ногами? Но разве я не стремился именно к этому? Разве не собирался окунуться в море народной жизни анонимно и тайно от властей?.. И вот теперь, когда те же власти сами предоставляют мне возможность стать лицом к лицу с этой народной массой, — я испугаюсь и отступлю?
Когда-то Н. Н. Златовратский написал рассказ «Безумец». В нем идет речь о человеке, отдавшем всю жизнь на поиски таинственного сокровища народной правды. Он отрешился от привычных условий жизни и пошел к народу. Он работал в полях, тянул лямку бурлаком, терялся в глухих лесах, опускался в подземные шахты. И из всех этих странствий вынес на свет божий великое сокровище, волшебную жемчужину — тайну народной мысли.
В чем, собственно, состоит эта тайна, Златовратский не разъяснил ни в этом рассказе, ни во всей своей долгой и страстной литературной работе. Самый рассказ появился несколько лет спустя после описываемых здесь событий и тогда произвел уже на меня впечатление чувствительной бессодержательности. Несомненно, однако, что в то время он был лишь несколько запоздалым, но верным отражением того неопределенного, мистического ожидания, которое влекло к народу тысячи юных сердец моего поколения, которое влекло в эти минуты и меня…
IV. Первая встреча с бисеровцами. — «Царская милость»
С той стороны реки, откуда-то издалека, снизу и слева послышался неясный зов… На берегу вспыхнул огонек. Это меня звала к себе дикая лесная сторона. Я бодро поднял грузный тяжелый ящик и стал осторожно спускаться по крутой обмерзшей тропинке к реке. Внизу я увидел переброшенный через реку на высоких тонких жердях живой, колеблющийся мостик, узенький, в две доски. Он висел высоко над черной рекой с фосфорически белевшими пятнами. Небольшие льдины быстро, но не густо неслись по течению, то и дело ударяясь о тонкие жерди. Мостик вздрагивал, и мое положение с тяжелым ящиком было довольно затруднительно. Но переправа совершилась все же благополучно, и, пустившись вдоль берега на огонек, я вскоре очутился в просторной перевозной избе на другом берегу Вятки. Изба была полна народом. Тут были, во-первых, перевозчики, а во-вторых, семь старост во главе с старшиной Бисеровской волости. Они везли в город собранные с волости подати, но мой «заседатель», успевший забраться на печку и свесивший оттуда голову в красной фуражке, упорно твердил:
— Езжай назад, собирай еще!.. Исправник приказал. Бумагу я везу… Писарь будет читать в волости.
Мужики галдели, говорили все разом, спорили, но в конце концов сдались. Старшина, коренастый, невысокий белокурый мужик, выступил вперед и сказал:
— Какая бумага? Может, вот он прочитает? — кивнул он на меня.
«Заседатель» достал из своей кожаной сумки бумагу, я вскрыл конверт и прочитал. В бумаге предписывалось старшине, не ограничиваясь окладом последнего года, зачислить собранные подати за недоимки и приступить вновь к усиленному взысканию недоимок… за десять лет.
Бумага произвела прямо ошеломляющее впечатление. Некоторое время в избе стояло молчание.
— Да ты так ли читаешь-то? — сказал с сомнением в голосе угрюмый рослый мужик, черный, как жук.
— Верно прочитал, правильно! — вмешался «заседатель» с печки. — Я ведь вам баял, я знаю… По всем волостям такая бумага послана. Других старшин из города назад вернули, — пояснил он.
Мужики почесали в головах, поговорили еще, но в конце концов пришли к заключению, что необходимо исполнить приказание начальства.
В пояснение этого циркуляра нужно сказать, что 19 февраля будущего 1880 года наступало двадцатипятилетие вступления на престол Александра II. Предполагалось, по манифесту, сложение недоимок. И вот, не знаю по чьей инициативе, вероятно по приказу из центра, администрация приступила к
