смириться, но с годами обида не убывала, а всплывала в неожиданных моментах, заставляя Хохла вытворять не самые благовидные вещи. Он потом жутко стыдился собственной несдержанности, но ничего не мог поделать с этими вспышками ярости и ревности к мертвому человеку.
– И вообще, Марья, давай-ка мы с тобой эту тему закроем. Не хочу об этом, – хмуро подытожил он, и Мышка согласно кивнула.
У нее в голове крутился еще один вопрос, который ей нестерпимо хотелось задать Женьке, но она отлично видела его состояние и понимала – нет, не сейчас, позже. Но она непременно задаст его, потому что неудовлетворенное любопытство разъедает изнутри, как ржавчина.
– Ты не представляешь, как я рада, что ты приехал, – искренне призналась Мышка, глядя на закурившего Хохла.
– С чего бы?
– А просто так. Я давно вас не видела.
– Так чего не приезжаешь?
– Боюсь притащить вам неприятности.
– Неприятности, Машка, это наше второе имя, – усмехнулся Женька. – Они всегда с нами, эти неприятности. И твой приезд вряд ли добавил бы нам еще что-то.
– Ой, а помнишь, как я к вам как-то после Нового года сразу прилетала? Вы еще тогда жили дома, и у вас Жорка гостил? – вдруг вспомнила Маша, и хмурое лицо Хохла разгладилось и озарилось улыбкой.
Это была веселая история, коих в жизни случалось куда меньше, чем грустных, страшных и трагичных. Мышка тогда прилетела к ним второго января, страдая от совокупности похмелья, головной боли и гипертонии. Женька обнаружил ее в аэропорту на скамье и чуть не зарыдал от смеха – видок у Марьи был точь-в-точь как у Коваль с глубокого похмелья. Те же черные джинсы и водолазка, черные волосы до плеч, большие солнечные очки посреди зимы, распахнутая норковая шуба и высокие сапоги, правда, Машка предпочитала шпильки, а не плоскую подошву. Женька донес ее вместе с чемоданом до машины, уложил на заднее сиденье, совсем как Марину, сунул термос с горячим чаем:
– Будет плохо – ори, остановлюсь.
Однако Мышка помотала головой, стянула очки с ненакрашенных глаз, обведенных естественной синевой, улеглась удобнее и уснула.
В итоге Женька с Марьей оказались единственными убежденными трезвенниками в доме на долгие восемь дней. В гостях как раз был Жорка – приятель Хохла и весьма известный шансонье, и вот вдвоем с Мариной они и расслаблялись. Мышке и Женьке оставалось только присматривать за этой парочкой, чтобы не бросили зажженную сигарету мимо пепельницы, да заставлять их хоть иногда поесть. Машка с удовольствием заменила отпущенную отдохнуть домработницу Дашу, готовила на всех, а Хохол исполнял функции носильщика и уборщика. Но самым забавным было даже не это…
Однажды вечером, когда Марина и Жора были еще практически трезвы, за столом завязался разговор, и Мышка, вспомнив свою медсестринскую практику, рассказала случай про пивную бутылку и указательный палец. Эта, в общем-то, «бородатая» история, неоднократно уже растиражированная известными и не очень юмористами, с завидной регулярностью повторялась пьяными в разных городах. И надо же было Машке именно об этом рассказать… разумеется, Жорка решил проверить это на собственном опыте. Чем закончилось, объяснять не нужно – палец певца надежно застрял в горлышке бутылки под оглушительный хохот Марины.
– …мать твою! – расстроенно протянул Жорка, разглядывая конструкцию из бутылки и пальца. – И что теперь делать?
– В больницу ехать, – мрачно констатировал Хохол.
– Да ну на фиг! Щас, гляди… – И не успел никто среагировать, как Жора со всей силы бабахнул бутылку о край стола.
Стекло разлетелось, попутно глубоко порезав певцу палец и ладонь. Кровь полилась, как на скотобойне – у пьяного человека она сворачивается куда медленнее. Это еще хорошо, что совершенно трезвая Машка крови не боялась и навыками оказания первой помощи владела прекрасно. Вдвоем с Хохлом они перевязали незадачливого экспериментатора, который, кстати, мгновенно протрезвел, и Машка печально уронила:
– Это еще хорошо, что я про лампочку не вспомнила.
– Про какую лампочку? – морщась от боли, переспросил Жора, но Хохол, выразительно показав Машке кулак, предупредил:
– Только открой рот – получишь. Лампочку я уже не переживу.
Они хохотали над этим случаем еще долго, а Мышка, видя выступления Жоры по телевизору, всякий раз вспоминала его растерянное лицо и бутылку на указательном пальце.
– Да-а, – протянул Хохол, слегка взбудораженный воспоминанием о забавном моменте. – Скажи, Машка – хорошее было время, правда? Хоть и крови было много, и тревоги постоянной. Но Маринка моя была, понимаешь? Моя!
Мышка снова насторожилась – уже не первый раз за сегодняшний день Женька заводил этот разговор, и это было подозрительно. Что-то произошло между ним и Коваль, что-то такое, что заставило Хохла проделать такой путь до Сибири. Она спрыгнула со своего «насеста» на разделочном столе и подошла вплотную к опустившему голову Женьке. Коснувшись его волос, Маша прошептала:
– Жень… ну, что происходит, а? Я же вижу – у тебя внутри все болит. Скажи мне, ведь знаешь – от меня никуда не уйдет, и Маринка не узнает. Ну, нельзя же так себя сжирать…
Хохол прерывисто вздохнул, взял Машкину руку и прижал к лицу. Ему очень хотелось поделиться с Мышкой своей болью, но где-то внутри сидело опасение – а что, если эта информация окажется небезопасной для ее обладателей? Кто знает, как повернется жизнь дальше? Вдруг все, что он скажет, в какой-то момент начнет работать против Мышки? Ведь даже сейчас, по прошествии стольких лет, все, что связано с Коваль, продолжало быть опасным. Но, с другой стороны, у Хохла больше не было человека, с которым можно поделиться и быть уверенным в том, что поймут и не осудят. Мышка умела абстрагироваться от своей дружбы с Мариной и трезво оценить ее поступки, и зачастую это вызывало у Коваль если не гнев, то чувство обиды. Машка не умела принимать ее сторону безоговорочно, всегда видела, в каком моменте Марина повела себя неправильно или сказала не то, что нужно. Хохол же всегда мог рассчитывать на понимание, если только сам при этом не наворотил лишнего.
– Понимаешь, Марья… Она в последнее время совсем с катушек поехала. Пьет, гуляет ночами напролет, где и с кем – не говорит. Пацан переживает, нервный стал, дерганый – слова не скажи. А ей – хрен по деревне, является под утро, но иной раз трезвая совсем, прикинь? «Где была?» – «Пошел на фиг, не твое дело». Ну что мне – бить ее? Пробовал – не работает. А у меня потом такой осадок – как навоза нажрался.
Это как раз Мышка понимала. Попытки Хохла воздействовать на жену физически никогда не заканчивались успехом, скорее наоборот. Коваль вытирала кровь с разбитых губ, окатывала мужа ледяным взглядом, от которого тот испытывал желание забиться под диван, и уходила. В доме воцарялась тишина, и длилось это ровно столько, сколько Хохол был в состоянии выдержать. Недолго, в общем. Он чувствовал свою вину, свою ничтожность от того, что поднял руку на женщину, мчался за цветами, устраивал примирительные ужины и свидания – словом, как мог, зализывал и заглаживал вину. Коваль же и в голову не приходило обидеться или разозлиться – она слишком хорошо знала человека, с которым жила, и знала, как и куда надавить, чтобы превратить агрессивного волка в виляющую хвостом болонку. Женька злился, но всякий раз покорно исполнял свою роль в давно отрежиссированном и многократно обкатанном спектакле. Через время все повторялось снова, потом еще и еще…
– Вот ты неглупая баба, Машка, – закуривая очередную сигарету, проговорил Хохол. – Ну, скажи – ей чего не хватает? Что такое я еще должен сделать, чтобы она хоть раз восприняла меня всерьез, а? Чтобы без этого своего снисхождения вечного, без оглядки на то, что у нее там было с Малышом? Никогда не думал, что покойник будет так лезть в мою жизнь, в нашу жизнь!
– Женя…
– Погоди, не перебивай! Накипело – взорвусь… Вот ты мне объясни – я разве что плохое ей когда сделал? Разве я ее не любил, не жалел, не берег? – И в этом месте Мышка вдруг отчетливо поняла – он говорит в прошедшем времени. В прошедшем – как будто все закончилось. – Я ведь на все для нее готов, на все – только скажи. Да и говорить-то не всегда надо. И разве я так уж много прошу взамен? Ведь самую
